О господи. Естествознание. В самом начале старшей школы я попал в коррекционный класс, но откуда бы ей знать? Сообщения об оценках приходили на дом, я подделывал подпись отца, и они отправлялись обратно.
– Ты можешь за все это заплатить? – спрашиваю я, показывая на стол. Как злобный идиот, каким стал пять минут назад. – Потому что я – нет. Так что если ты этого ждешь, скажи, пока еще не принесли.
Лицо у нее гаснет, и я чувствую бессмысленное торжество.
– Ната… Нейт, я бы никогда… ну, да. Почему ты должен мне верить? – Она вынимает бумажник и кладет на стол пару двадцаток, а я чувствую себя последним гадом, пока не вспоминаю о счетах, которые кидал в мусор, не оплачивая. Теперь, когда я ничего не зарабатываю, пенсии отца по инвалидности едва хватает на ипотеку, коммуналку и его алкоголь.
– А откуда у тебя деньги, если ты несколько месяцев провела на реабилитации?
Официантка приносит мне стакан колы, и мать ждет, пока она отойдет. Потом отвечает:
– Один врач в Пайн-Вэлли – реабилитация как раз в этом городе – связал меня с компанией, занимающейся переводом медицинской информации из устного вида в письменный. Я могу делать эту работу где угодно, и она постоянная. – Она гладит меня по руке, я отстраняюсь. – Я могу сейчас помочь тебе и твоему отцу, Нейт. Я это сделаю. И хотела спросить тебя: у тебя есть адвокат? В этом следствии, которое сейчас ведется? Мы могли бы организовать.
Я умудряюсь не засмеяться. Сколько бы она там ни зарабатывала, на адвоката этого и близко не хватит.
– У меня все в порядке.
Она продолжает попытки: спрашивает о школе, о Саймоне, об испытательном сроке, об отце. И я почти начинаю включаться, потому что она не такая, какой я ее помню. Спокойнее, ровнее. Но тут она спрашивает:
– А как все это переживает Бронвин?
Ну нет. Каждый раз, вспоминая о Бронвин, я будто опять оказываюсь на диване в ее медиакомнате: сердце стучит, кровь шумит в ушах, кожу покалывает. И превращать то единственное хорошее, что возникло у меня из этого хаоса, еще в один пункт неловкого разговора с матерью я не согласен. Но тогда у нас мало тем для разговора. К счастью, приносят еду, и можно перестать притворяться, что последних трех лет просто не было. Пусть даже у сэндвича вкус никакой, будто он из пыли слеплен, – все лучше, чем такая беседа.
Мать намека не понимает. Она все вспоминает Орегон, своих врачей и «Следствие ведет Мигель Пауэрс», пока наконец у меня не возникает ощущение, что сейчас я задохнусь. Я оттягиваю воротник футболки, будто это поможет мне дышать, но не помогает. Я не могу сидеть здесь, слушать ее обещания и надеяться, что все получится. Что она останется трезвой, останется работающей, останется в своем уме. Просто останется.
– Мне пора, – резко говорю я, бросая на тарелку наполовину недоеденный сэндвич. Встаю, стукнувшись коленом о край стола, да так больно, что морщусь, и иду к выходу, не оглядываясь. Я знаю, что она не пойдет за мной. Не ее модель поведения.
На улице я сперва теряюсь, потому что не вижу своего байка. Он втиснут между двумя здоровенными «Рендж-роверами», которых раньше не было. Я направляюсь к нему, но тут передо мной возникает человек, слишком хорошо одетый для «Гленнз-дайнер» и с ослепительной улыбкой. Я сразу понимаю, кто это, но смотрю сквозь него, будто не узнал.
– Нейт Маколи? Мигель Пауэрс. Вас непросто найти, вы это знаете? Рад возможности познакомиться. Мы работаем над передачей о следствии по делу Саймона Келлехера, и я был бы очень рад вашему участию. Не зайти ли нам выпить по чашечке кофе и поговорить пару минут?
Я залезаю в седло и застегиваю шлем, будто не слыша его. Хочу сдать назад, но мне преграждают путь двое, похожие на продюсеров.
– Не скажете ли вы вашим людям, чтобы они меня пропустили?
Он продолжает широко улыбаться.
– Я вам не враг, Нейт. В таких делах очень важен суд общественного мнения. Как насчет того, чтобы он был на вашей стороне?
На парковке появляется моя мать, и у нее отвисает челюсть, когда она видит, кто стоит рядом со мной. Я медленно сдаю назад, пока стоящие на моем пути не отходят, освобождая мне дорогу. Если она хочет мне помочь, может с ним поговорить.
Глава 21. Бронвин
Среда, 17 октября, 12.25
В среду за ланчем мы с Эдди обсуждаем лак для ногтей – она кладезь информации об этом предмете.
– С короткими ногтями, как у тебя, нужно что-то бледное, почти прозрачное, – говорит она, с видом профессионала разглядывая мои руки. – Но такое, сверхглянцевое.
– Вообще-то я ногти не крашу, – отвечаю я.
– Ну ты же как-то начинаешь себя украшать? Какова бы ни была причина. – Она приподнимает бровь, имея в виду мою тщательную укладку, и у меня горят щеки, а Мейв смеется. – Так что, может быть, тебе захочется попробовать.
Это обыденный и невинный разговор по сравнению со вчерашним, когда мы обсуждали мой визит в полицию, мать Нейта и тот факт, что Эдди отдельно вызывали в участок, чтобы еще раз расспросить о пропавших «ЭпиПенах». Вчера мы были подозреваемыми со сложной личной жизнью, а сегодня – обычные девчонки. Пока в наш разговор не врезается пронзительный голос в паре столов от нас.
– А я им так и сказала! – провозглашает Ванесса Мерримен. – Слух о ком определенно верный? Чья личная жизнь совсем развалилась после смерти Саймона? Вот это и есть убийца.
– О чем это она на сей раз? – спрашивает Эдди, по-беличьи грызя большой сухарь.
Джена, которая мало говорит, когда сидит с нами, искоса смотрит на Эдди:
– Ты не слышала? Подъехала команда Мигеля Пауэрса. Куча ребят дает интервью.
Желудок у меня проваливается вниз, а Эдди отодвигает от себя поднос.
– Ну, класс. Вот этого мне как раз и не хватало: чтобы Ванесса вякала по телевизору о моей виновности.
– Да никто на самом деле не думает, что это ты, – качает головой Джена. Потом кивает мне. – Или вот ты. Или… – Она смотрит, как Купер идет к столу Ванессы, держа в одной руке поднос, потом замечает нас, меняет курс и садится у края нашего стола.
Он иногда так делает: садится рядом с Эдди в начале ланча на несколько минут – достаточно, чтобы показать, что он не бросил ее, как ее остальные друзья, но не настолько долго, чтобы обозлился Джейк. Я вот никак не могу понять: это доброжелательность или трусость?
– Как жизнь, люди? – спрашивает он, начиная чистить апельсин.
Он одет в рубашку цвета шалфея с расстегнутым воротником, подчеркивающую его карие глаза, и у него загар по границе бейсболки, потому что солнце светит только на щеки. Но почему-то это его не портит, наоборот, усиливает сияние Купера Клея.
Раньше я думала, что Купер – самый красивый парень в школе. Может, это так и есть, но в последнее время я вижу в нем что-то от куклы Кена – пластиковое и обыкновенное. А может, у меня вкус поменялся.
