В том же нуждался и «Победослав». Как только ветер стих до свежего, команда приступила к исправлению повреждений.
Таковые имелись даже в кают-компании. Какой-то из множества «девятых валов» тряхнул корвет так, что привинченное к полу пианино вырвало крепления и некоторое время плясало, круша все, с чем приходило в соприкосновение, пока наконец само не развалилось на части. Лейтенант Фаленберг, пытаясь укротить взбесившийся инструмент, получил вывих локтя и вернулся от доктора Аврамова с перебинтованной рукой в гипсовой лонгете. Одного матроса сволокли в лазарет с рассеченным лбом и тяжелым сотрясением мозга.
Синяками, шишками и ссадинами мог, пожалуй, похвастаться каждый второй. Доктор Аврамов извел немало свинцовой примочки и дошел до исступления, разыскивая пропавший неизвестно куда моток липкого пластыря. Главными же пациентами были страдающие морской болезнью мальчишки-гардемарины, морские пехотинцы и пассажиры. Помогла ли кому-нибудь из них специальная микстура – трудно сказать. Достоверно известно, что двое страждущих отказались от нее сразу и наотрез.
Первым был лежавший пластом Еропка, заявивший хозяину, что лучше помрет от болезни, чем от микстуры. Вторым – наследник, предпочитавший всем на свете декоктам хороший коньяк в значительных дозах. И пока первый летал вверх-вниз вместе с койкой, призывая на помощь ангелов и царицу небесную, второй в течение всего шторма планомерно опустошал одну бутылку за другой и выглядел довольно сносно. За отсутствием мундшенка и снулостью слуг наливал себе сам.
Его не вытошнило ни разу, то ли благодаря коньяку, то ли вследствие нескончаемо извергаемых ругательств. В своих напастях цесаревич почему-то винил исключительно японцев.
– Вот макаки желтозадые! Не могли поселиться на материке, как все порядочные люди! Плыви к ним!
Оценить эту мысль, по правде говоря, единственную сколько-нибудь логичную, было некому. Камердинер и дворецкий лишь слабо мычали, готовясь с минуты на минуту отойти в мир иной, офицеры корвета не могли составить компанию по причине занятости и крайней усталости, и даже цербер Лопухин заглянул в каюту цесаревича всего один раз, да и то отказался составить компанию. Оставалось пить в одиночестве и ругать глупых азиатов.
На полковника Розена качка не действовала, лишь багровел его страшный шрам. Полковник почти все время проводил в кают-компании, рассеянно перечитывая Тита Ливия, и даже не выругался за обедом, когда суп из тарелки дерзко выпрыгнул прямо ему на китель. А граф Лопухин на третьи сутки шторма заперся в своей каюте и не покидал ее на протяжении многих часов. Чем там занимался статский советник, никто не мог сказать. Однако постучавшийся в каюту Розен немедленно был впущен внутрь и нашел графа полностью одетым и с лицом хотя и бледным, но не мученическим. Несгораемый шкап чиновника Третьего отделения стоял явно не на месте – наверное, во время шторма тоже плясал и прыгал по всей каюте. То ли ловить и укрощать его, разрезвившегося железного черта, то ли спасаться бегством…
На языке вертелась колкая шутка, но Розен удержался – не мичман какой-нибудь.
– Ну и накурено у вас, – мрачно сказал он, покосившись на полную окурков пепельницу, помахал ладонью перед лицом и сразу перешел к делу. – Я только что от капитана. У нас неприятности.
– Повреждение в корпусе? – обеспокоенно спросил Лопухин.
– Чего нет, того нет, корпус в порядке. Экипаж тоже. На «Чухонце» смыло одного матроса, царствие ему небесное, а у нас без потерь. Но такелаж поврежден, и в машине непорядок. Уже чинят. В трюмы наплескало воды, сейчас ее откачивают ручными помпами. В целом, пустяки. Погода налаживается. Беда в другом: за минувшие трое суток мы сожгли черт знает сколько угля. Угольные ямы заполнены едва на четверть. Капитан намеревался повернуть на Ставангер или даже воротиться в Копенгаген.
– Разумно. Так в чем же дело?
– В цесаревиче. Явился на мостик в расхристанном виде, раскапризничался там, как балованное дитя, ни о каких задержках и слышать не хочет. А главное, чувствует, что часть офицеров, кто помоложе, его поддерживает. На капитана наорал. «Хочу скорее в Японию», – кричит. Ногами топает. Ни за что ни про что обозвал Пыхачева трусом, перестраховщиком и старой тряпкой. Ну, этого наш каперанг, конечно, не выдержал. Побледнел, кулаки сжал и скомандовал ложиться на курс двести восемьдесят. Обогнуть Англию нам угля хватит, а потом капитан собирается спуститься на парусах к Азорам, пополниться углем и поймать пассат. Ничего другого нам, в сущности, не остается. Пойдете к нему протестовать?
Подумав несколько мгновений, Лопухин покачал головой:
– Не пойду. Поздно.
– Глядите, наследник войдет во вкус. Один раз он капитана подмял, потом и вовсе веревки из него вить будет.
– Не думаю. Но кто конкретно из офицеров поддержал цесаревича?
– Извините, я вам не доносчик, – отрезал Розен. – Захотите, так узнаете без меня, на то вы и служите в Третьем отделении. К тому же никто из офицеров не нарушил дисциплину, не говоря уже о присяге.
Закурив папиросу, Лопухин с полминуты следил за прихотливыми извивами струйки дыма, поднимающегося кверху и растекающегося по потолку каюты. Будучи наслышан о восточных способах самоконтроля при помощи созерцания и в целом одобряя их, он тем не менее скептически относился к традиционным для Востока объектам созерцания. Ну почему обязательно цветущая вишня или собственный пуп? Чем хуже дым папиросы?
– Давайте сделаем так, полковник, – предложил он очень спокойным голосом. – Я не стану кричать, топать ногами и стучать кулаком по столу, а вы ответите мне на один вопрос: зачем вы сюда пришли?
– Хороший вопрос, – почти не растерявшись, одобрил Розен. – Просто замечательный. Ну, скажем, я считаю, что в служебных вопросах наши интересы совпадают в главном: обеспечить успех экспедиции. Не вижу причины, отчего бы мне не помочь вам, если дело не касается моей чести.
– Вы всегда так: сначала наговорите гадостей, а потом предлагаете помощь?
– Ну что вы, – усмехнулся Розен. – Гораздо чаще я никакой помощи не предлагаю.
– Тогда считайте, что я оценил. – Лопухин глубоко затянулся и раздавил папиросу в пепельнице. – Присаживайтесь, в ногах правды нет… Теперь слушайте. Сведения, которые я вам сейчас сообщу, ни в коем случае не подлежат огласке. Уверен, вы умеете молчать. Имейте в виду: на корвете находятся по меньшей мере два английских агента. Их задача, насколько я могу судить, – пленение цесаревича исландскими пиратами. Один из агентов известен. Кто он – об этом я пока умолчу. К тому же прямых доказательств его виновности у меня нет никаких. Мне нужен второй. Надеюсь, честь вашего мундира не пострадает от содействия в разоблачении врага внешнего, а не внутреннего?
– Не пострадает. Кстати, кто первый, я уже и сам догадался. Пожалуй, скажу вам, хоть это и против моих правил. Боцман Зорич. Или это второй?
– Почему он?
– Не ожидали? Сказать честно, я не думал на него до сегодняшнего дня, а теперь присмотрелся как следует. Чересчур уж ретив. Пыхачев в разгар скандала его на мостик вызвал: «Ну вот хоть ты скажи его императорскому высочеству: можем мы сейчас без страха идти вокруг Англии, если угля у нас почти нет?» Когда вопрос задан так, ответ и дураку ясен. А наш бравый боцман глядит таким орлом, что только на монетах чеканить, и бодро отвечает: «Так точно, можем! Сворачивать – только время зря терять». Капитан на него рукой махнул – иди, говорит.
