– Нет. Или я над вами, или управляйтесь без меня. Так и передай своим мраксистам. Здесь требуется филигранная работа. Скажи мне: сколько человек охраны и с каким оружием требуется, чтобы сдержать толпу в любой здешней штольне? Я отвечу: один человек, два револьвера. Положим, я бы управился и одним, так что два – уже перебор. Делаю скидку на то, что большинство охранников и надсмотрщиков – старики и инвалиды. Но все же они бывшие пираты, бойцы умелые и бесстрашные. Навалят в штольне груду тел до потолка и перекроют выход. Финита ля комедия.
– То-то и оно, – зашептал слуга. – Я уж им говорил. Вот ежели б вы нас повели, барин…
– Легко сказать. Без строгого единоначалия я и пальцем не шевельну, так им и передай. Твои мраксисты согласны, чтобы над ними начальствовал статский советник из Третьего отделения?
– Покобенятся и согласятся, куда им деваться. Они вообще-то народ неглупый. За ними и остальные потянутся, всякие-прочие… А я уж им порассказал о вас, барин, что вы при случае любого надсмотрщика в один секунд голыми руками на тот свет отправите, потому как все тайные секреты превзошли. И про «русский бой» рассказал, и про «рукосуй»…
Елбон мог бы поклясться: за его спиной удивительный граф поморщился.
– Насчет «рукосуя» – это ты зря. А в остальном прав. И каковы же результаты переговоров?
– Они, почитай, все согласные, барин. Нескольких только осталось уломать, которые в сумнении, а остальные согласные. Лучше уж, говорят, подчиняться царскому сатрапу… ой, извините, барин… в общем, лучше терпеть дисциплину, чем всем миром тут околевать. Я же говорю: не дураки. Чтобы околевать – не было такого уговора!
– Тогда иди уламывай, – ответил граф. – Иностранными подданными я займусь сам, а русские все на тебе. Наших с «Чухонца» потихоньку предупреди, морпехов в первую голову. Мраксисты – тоже хорошо. Эти субъекты, по крайней мере, организованны. Если они согласны, я встречусь с ними. Только пусть они имеют в виду, что какое-то время им придется терпеть не просто дисциплину, а дисциплину жесточайшую. Любого ослушника я немедленно убью на месте, пусть знают. Скажи им, что лишь при абсолютном повиновении я согласен взять на себя командование. В противном случае я умываю руки. Это лучше, чем умыться кровью. Своей. Не правда ли, уважаемый Топчи? Довольно вам делать вид, будто вы спите. Вы нам нужны.
Вслед за тем Елбон ощутил чувствительный тычок в спину. Пришлось воспрянуть – в смысле, повернуться на другой бок и явить графу свой не очень-то презентабельный лик.
Из холодного озноба сразу бросило в жар. Мало было сказать, что граф удивил. Он ошарашил. Елбон ощутил себя малой букашкой. Он ни разу не поинтересовался фамилией столь замечательного узника, как граф, а тот-то, оказывается, все прозревал острым глазом! Удивительный господин.
– Хорош! – не смущаясь чрезвычайной скудостью света, оценил граф физиономию Елбона. – Чуть-чуть подработать – и настоящий арап, а?
Елбон ничего не понял, но обращение «уважаемый Топчи» оценил по достоинству.
– Ему, барин, его бог не велел убивать, – с укоризной неизвестно по чьему адресу возразил Еропка, но нисколько не смутил этим графа.
– Зато находиться возле места убийства, наверное, не запрещал?
Глава двенадцатая,
в которой на земле и под землей происходят многие события, убедительно доказывается, что не всякий арап черен от рождения, а Еропка в который раз ужасается
Сегодня Нил с абсолютной ясностью понял: он не доживет до конца смены. Если не помрет, так не сможет двинуться, и надсмотрщик, углядев отсутствие мальчишки, пальнет раз-другой вдоль штрека и избавит от мук. Штрек низкий и узкий – крысья нора, а не штрек. Пуля не заплутает.
Не было ни слез, ни отчаяния – кончилось их время. Осталось лишь сожаление: жизнь оказалась слишком короткой и прошла как-то нелепо. А что впереди? Что угодно, только уже не жизнь. Сделанного не исправишь, минувшего не вернешь.
Отдохнул чуток, двинулся ползком вперед, из последних сил налегая на постромки. С первого дня в шахте Нил только и делал, что ползал туда-сюда по одному и тому же штреку, будучи запряжен, как лошадь, в большие салазки с деревянными полозьями. Туда – порожняком, обратно – изнемогая под грузом угля. Сам же и грузил – у забойщика своя работа, а третьему в штреке места не было. Самый тонкий пласт угля, самый низкий штрек… Только ползком. Уголь – волоком. В узкие норы на этом уровне шахты хозяева-аспиды ставили самых низкорослых. Детей – тех в первую очередь.
Остановился. Застонал, потащил. Ясно, что надсмотрщик угостит плетью за плохую выработку. Или ударит ногой под ребра. Места живого на теле уже нет, а он все мучает. Убил бы уж до смерти поскорее, сил нет ждать.
Ох, жисть… Ох, тетушка Катерина Матвеевна, ох, добрый барин…
В трюме «Черного ворона» барин вел с Нилом беседы, утешал: не боись, мол, выкрутимся. Ага, как же… В шахте Нил видел барина всего один раз, да и то мельком – тот вкалывал на нижних горизонтах, там же и ночевал. Едва узнал Нил барина и понял: тоже несладко ему приходится, не выкрутился он. Одни слова. А барин Нила вроде и не узнал вовсе…
Нил полз. Уже совсем близко маячило неровное яркое пятно – выход в штольню. Уже совсем немного оставалось до хриплого окрика стражника и свиста плети…
На первый бабахнувший выстрел Нил вообще не отреагировал – так, отметил про себя, что шумнуло что-то чересчур резко. Наверное, треснуло крепежное бревно. Пусть бы вовсе засыпало проклятую эту шахту. И тут бабахнуло вновь и вновь.
Да что же это там деется?
Нил скинул с плеч веревки. Пополз быстрее. Освещенное пятно увеличивалось, в нем мелькали тени – по штольне бежали какие-то люди. Шумно бежали. Кто-то кричал, гуляло эхо. Вот опять выстрел…
Последние силы кончились в самый неподходящий момент, когда до штольни оставался какой-нибудь аршин. Все закачалось перед глазами. Подломились руки в локтях. Со слабым стоном Нил распростерся ничком у выхода из штрека, успев принять краешком уплывающего сознания чей-то знакомый голос:
– Ты! Живо сюда. Бери на плечо и тащи. Гляди, башкой за него отвечаешь! Да погляди сперва, нет ли еще кого в штреке…
Его вытаскивали из норы, с кряканьем вскидывали на плечо, куда-то тащили, но Нила это уже не интересовало. Сознание оставило его.
Несколькими минутами ранее и несколькими горизонтами ниже произошло следующее.
Середины двенадцатичасовой смены всегда ждали все: рабы – потому что в этот час им полагался короткий отдых; надсмотрщики – потому что их смена длилась не двенадцать, а всего лишь шесть часов. Свободный сын племени фиордов не раб – орудие его труда плеть, а не кайло, и он по справедливости трудится вдвое меньше презренного двуногого скота. Никто не вправе заставить его спускаться под землю, где место, собственно, червям да пленникам, – он служит добровольно, за жалованье. Шесть часов подряд погонять ленивых рабов да все время быть начеку, чтобы случайно не повернуться к ним спиной, – достаточно утомительная работа, чтобы не мечтать о смене вахты, о солнечном свете, о первой и оттого особенно вкусной кружке доброго пива и бабьих взвизгах в ближайшей таверне.
