Потом садились пить чай с принесённым бабушкой тортом. Бабушка говорила, что прадед передал, велел угощаться. Ставила его на стол, ровно в центр. «Приветы всем передавал!»
Покупала этот торт бабушка всегда сама. Ну, это я потом выяснил.
Карты
Первый признак того, что с человеком не стоит играть в карты, – это часы, снятые человеком с руки и положенные рядом. В часах отражаются сдаваемые карты. Проверьте, потренируйтесь и очень аккуратно используйте в моменты финансовых бедствий.
Раньше роль часов выполнял портсигар, желательно с богатой историей. Или табакерка. Достаёте портсигар (допустим, Берии), и обязательно найдутся желающие подержать в руках реликвию. У фокусников это называется «презентация» и «престиж». Когда портсигар побывает в руках у всех играющих (а он побывает – см. Берия), он становится практически элементом стола, чем-то вроде носового платка или ключей от машины.
То есть после престижа и презентации наступает время собственно трюка. В портсигар можно неброско скашивать глаза, не доверяя слепой раздаче, а беря её в свои надёжные гибкие руки.
Моя крепость
Сказка
Я не знаю, как отреагирует нынешняя публика на произведение под названием «Вечера на даче около резиденции премьер-министра Российской Федерации».
Допустим, в этой книге будет про колдунов, оборотней, вампиров всяких. И вся эта милота ухает, воет и выходит из могил в двух шагах от дома, в котором премьер-министр отдыхает, а то и живёт годами. То есть могут встречаться упыри с премьером и выпивать с его охраной, зайдя на огонёк работающей станции подавления радиосигналов и лазерной антиснайперской защиты периметра ответственности.
А Николай Васильевич Гоголь ничего! Назвал свой первый удачный литературный опыт «Вечерами на хуторе близ Диканьки». Не побоялся реакции публики.
Как нам всем прекрасно известно, Диканька была родовым имением всесильных Кочубеев. Лучших соратников государя, председателей комитета министров, послов и прочая.
Для обычного Кочубея в тридцать лет стать действительным тайным советником (а выше уже просто некуда, выше только царь) – это не мечта, а серая повседневность. Опять назначение, опять трёхчасовой разговор с императором, снова графский титул, а сегодня что? Княжеское достоинство вперемежку с орденами… господи! да когда ж закончится эта изнурительная цепь трудовых будней? – всё это читалось в глазах Кочубеев постоянно.
И Гоголь, ставя на обложку название имения графа (а потом и князя) Виктора Павловича Кочубея, самого прозападного политика империи, у которого вокруг диканьковского дворца все было просто утыкано античными статуями и фонтанами, а внутри всё заставлено вольтерами, дидро и руссо вперемежку с ламартинами и буало-кребийонами меж ватто и буше, как-то очень остро поступил. Не в плане конъюнктуры или насмешки, а просто как-то очень по острому углу в атаку зашел. Зачем Диканька? Не все ли ему было равно?
Выходит, не всё равно ему было. Какой-то смысл именно в том, чтобы выставить на обложку Диканьку, Николай Васильевич видел.
Мертвецов там понараскидал, басаврюков, ведьм, архаики такой напустил, что братьям Гримм только, ослепши от ужаса, выходить из белесой мазанки на воздух, головами помотать в украинской ночи. Такого кошмара подпустил Николай Васильевич, что только пальцы щепотью сложишь и на бок под лавку падай.
А в Диканьке уже, кстати сказать, водонапорная башня и паровой двигатель стояли. И швейцарская система травосеянья, и немецкая система учёта дойности коров. Двойная агробухгалтерия в ломбардской методе. Свиньи имели небольшие характеристики в специальных книжечках с указанием «опоросного поведения» и «меры склочности».
Картофель экспериментально сеяли. Десятирядную кукурузу. Теплая вода поступала на фермы по трубе из английского котла. Оранжереи. При оранжереях девять голландцев с семьями. Коней привозили из Аравии. Много чего ещё про Диканьку сказать можно в этом смысле.
Трезвые и грамотные по улицам ходили, многие со знанием иностранных языков бегали. Да и просто в самой Диканьке жил человек, хозяин самой Диканьки, который говорил ещё до рождения Николая Васильевича, что империи нужна конституция в духе Монтескьё и сочувствовал Французской революции. Да и к парламентаризму тоже тяготел. И даже дядю своего, канцлера империи Безбородко, уговорил на составление «Записки для составления законов российских» в духе Высокого Просвещения. По-родственному, для своих.
Как-то почувствовал Николай Васильевич, что басаврюки и упыри – они надёжнее парового агрегата обогреют Диканьку по итогу. Россия – она на всё ответ найдёт: хоть на конституцию, хоть на статуи.
Вот вам, господа хорошие, сударики мои разлюбезные, говорит Россия и подталкивает вперед Николая Васильевича, полюбуйтесь на сего молодого, исполненного дарований человека, он, можете не сомневаться, так опишет ваш европеизированный раёк, что останетесь оченно довольны. Потому как умеет он. И про правду пишет всё.
Древоборец
Бывает так обидно.
Вот приезжаешь ты к себе в посёлок и видишь, что дерево на поселковой улице выглядит больным и усталым. Угрожающе накренившимся над детской площадкой. И похоже дерево на неопрятного коренастого маниака.
И вот ты видишь это дерево и понимаешь, что перед тобой не просто подгнивший вдоводел и родительское горе в перспективе. Перед тобой повод прославиться и войти в поселковые предания. Не просто так прославиться каким-нибудь привычным злодеянием, каким-нибудь спорным моральным решением. Каким-нибудь зловещим фокусом с использованием электричества, арбузов, двух визжащих баб, музыки Вагнера и лимонного желе. А прославиться, с точки зрения теории Бентама, по праву, за дело.
Перед тобой возможность потом лет сорок поднимать стакан в трясущейся старческой руке, когда будут произносить всяческие здравицы в твою честь. Вот он, вот он, спаситель! Вот он наш древоборец, о святости которого ходят столь упорные толки! Наш подвижник, удачно изображённый на стенах многих домов с нимбом и бензопилой. Не дерево перед тобой, а в некотором роде шанс исправиться, стать нужным и добрым, перестать поклоняться Бастинде.
И вот ты начинаешь бороться с опасным деревом. Неторопливо идёшь в сарай, сноровисто берёшь верёвки, секатор, топор за пояс засовываешь, заправляешь бензином пилу. Надеваешь рукавицы, каску. Повязываешь шарф. Смотришь на себя в зеркало. Распахиваешь ногой дверь.
И спиливаешь под пение псалма Давидова несколько особо опасных веток.
А никто этого не замечает! Никто не хлопает влюблённо ресницами. Не обдаёт бездонной синью глаз.
Так обидно становится! Постоишь под деревом, похлопаешь одной рукавицей об другую, потом подбоченишься и пройдёшься туда-сюда, несколько приседая при ходьбе и резво подпрыгивая. Вот, мол, посмотрите на меня, люди!
Потом достанешь телефон и вроде как поговоришь по нему, нахмурясь, без улыбки так, серьёзно. Пусть знают, что ты руководитель и возможности кричать в телефон у тебя есть.
