Двумя днями позже, ближе к вечеру, я заехал к
нему во второй раз. Мы вновь устроились на крыльце, и опять начались
бесконечные воспоминания о войне. Ровно в шесть Кловис сказал, что хочет есть,
и предложил поужинать жареной зубаткой, которую обожает. В то время я был еще
не женат, и мы отправились в ближайшую забегаловку. За рулем был, конечно, я.
За шесть долларов нам навалили столько жирной рыбы, что съесть ее всю было
невозможно. Ел Кловис медленно, опустив голову к самой тарелке. Официантка
положила на стол чек, и я тут же, чтобы старик не заметил, прикрыл его ладонью.
Набив рот рыбой и жареной картошкой, он ни на минуту не умолкал. Я подумал еще,
что если Кловис хоть словом обмолвится об увиденном на дороге, то деньги будут
потрачены не зря. Наконец он насытился, и мы вышли. Усевшись в машину, старик
заявил, что не прочь выпить пива, всего бутылочку. Магазинчик находился рядом,
а поскольку Кловис не попытался выйти из машины, я купил ему и пиво. Мы
тронулись, старик откупорил бутылку и предложил показать мне места, где он
вырос, совсем рядом. Один проселок сменялся другим, и через двадцать минут я
понятия не имел о том, где мы оказались, а сам Кловис плохо видел. Тут ему
понадобилась вторая бутылка. У продавщицы какой-то придорожной закусочной я
узнал название ближайшего населенного пункта, и мы вновь отправились в путь.
Кловис командовал, где свернуть, и нам наконец посчастливилось оказаться в
городке Никейс-Кроссинг, это округ Хэнкок.
Кловис тут же решил, что пора возвращаться,
напрочь забыв о своем желании осмотреть дом, в котором бегал мальчишкой. Я
купил третью бутылку пива и подробно расспросил продавщицу о местных дорогах.
Когда мы подъехали к его дому, я еще раз
попробовал спросить о катастрофе, но старик ответил, что не хочет говорить на
эту тему. Я помог ему войти, он тут же упал на диван и захрапел. Была полночь.
Так продолжалось примерно месяц. Мы
раскачивались в креслах на крыльце, а по вторникам ели жареную зубатку и
отправлялись за пивом. Максимальная сумма, выплачиваемая по страховому полису,
составляет два миллиона, и мое дело стоило каждого цента этих денег. Хотя
Кловис не подозревал об этом, почти все зависело от его показаний. Он уверил,
что, кроме меня, никто не подходил к нему с вопросами о происшествии, и мне
требовалось во что бы то ни стало вытрясти из него информацию, прежде чем это
сделает страховая компания.
– А сколько времени прошло после авто
катастрофы? поинтересовался Сэнди.
– Четыре или пять месяцев. Однажды я загнал
его в угол, сказав, что следствие подошло к тому моменту, когда он просто
должен ответить на некоторые вопросы. Кловис кивнул. Я спросил, с какой
скоростью обогнала его тогда машина. Старик вспомнил, как жутко ему было видеть
пострадавших, особенно мальчишку со сломанной ногой. В глазах его стояли слезы.
Через пару минут я вновь спросил, не может ли он предположить, как быстро
двигалась обогнавшая его машина. Он сказал, что ему ужасно хочется хоть чем-то
помочь бедным людям. Они будут чрезвычайно рады этому, заметил я. Тогда старик
посмотрел мне прямо в глаза и спросил, а как я сам считаю. Я ответил, что около
шестидесяти, и он согласно закивал. Именно так. Около шестидесяти. Кловис
держал пятьдесят пять, а их машина очень медленно проползла мимо.
Мы отправились в суд, и Кловис Гудмэн оказался
лучшим свидетелем из тех, кого я видел в жизни. Старый и робкий, но далеко не
дурак, он говорил так, что его словам верили все. Жюри оставило без внимания
хитроумные построения следователей и вынесло вердикт на основании показаний
Кловиса. Мои клиенты получили два миллиона триста тысяч.
Наша связь со стариком не прервалась. Я
подготовил его завещание. Имущества у него было немного: домик, шесть акров
земли и семь тысяч долларов в банке. Он настоял, чтобы имущество после его
смерти продали, а все деньги передали “Дочерям Конфедерации”
[5].
Родственники в
завещании не упоминались. От внука в Калифорнии вестей не было лет двадцать, а
внучка, что жила в Геттисберге, ни разу не попыталась увидеться со стариком
после того, как в шестьдесят восьмом году прислала ему приглашение в связи с
окончанием школы. Сам Кловис не навещал их и не слал никаких подарков. Говорил
о них редко, однако я знал, что родственной души рядом ему не хватало.
Чувствовал Гудмэн себя все хуже, и, после того
как он стал совсем немощным, я отвез его в приют для стариков в Уиггинсе. Потом
продал его дом и землю, уладил все финансовые дела. В то время я был его
единственным другом. Время от времени посылал ему открытку и какой-нибудь
гостинец, а когда отправлялся в Геттисберг или Джексон, всегда заезжал
навестить. По крайней мере раз в месяц вытаскивал его в ту самую забегаловку
поесть жареную зубатку, после чего мы неизменно отправлялись покататься. Выпив
бутылку-другую пива, старик начинал свои бесконечные истории. Однажды мы даже
решили порыбачить. Провели в лодке восемь часов, и никогда в жизни я еще так не
смеялся.
В ноябре девяносто первого Кловис заболел
воспалением легких и, оказавшись на грани жизни и смерти, решил внести
кое-какие изменения в свое завещание. Часть денег он оставил местной церкви,
остальное должны были получить конфедератки. Выбрал себе участок на кладбище,
распорядился насчет похорон. Я подсказал ему идею завещания не на случай
смерти, а на момент ухода из жизни – с тем, чтобы он не был обречен
существовать как растение, с помощью капельницы и мудреных приборов. Идея
пришлась старику по вкусу, и он пожелал, чтобы именно я отключил эти дурацкие
машины, после консультации с врачами, конечно. Приют ему надоел, надоело и
бесконечное одиночество. Он устал от жизни, говорил, что сердцем уже с Господом
и готов отправиться в последний путь.
Рецидив пневмонии случился в январе девяносто
второго. Я настоял, чтобы старика перевезли в Билокси, в больницу, – там мне
было проще навещать его. Я ходил к нему каждый день, другие посетители у
Кловиса не появлялись.
Не приходили ни родственники, ни священник.
Только я.
Старик медленно угасал, смерть не хотела
забирать его к себе. Он впал в кому. Доктора подключили искусственное легкое, а
примерно неделей позже сообщили, что его мозг уже мертв. Я вместе с тремя
врачами еще раз прочел его завещание, и мы отключили аппарат.
– Когда это произошло? – спросил Сэнди.
– Шестого февраля девяносто второго года.
Сэнди шумно выдохнул, крепко смежил веки и
медленно покачал головой.
