Затем Бахтин эти критические замечания, сформулированные в письме А. Найденовой, все-таки дезавуировал. Мы не будем пересказывать его аргументацию подробно, отметим лишь, что Бахтин, как опытный полемист, прекрасно знающий стандартные риторические уловки своего времени, использовал приемы, направленные на то, чтобы выставить своих оппонентов в невыгодном идеологическом свете. Указывая на логические противоречия и фактические несообразности в их претензиях, он не упускал возможности соотнести тот или иной упрек в свой адрес с аналогичными происками других враждебных сил, в тот момент сталкивавшихся с СССР на международной арене. Касаясь, например, обвинений в «пристрастии к рассмотрению образов, имеющих грубо физиологический характер», Бахтин заявил, что люди, их выдвинувшие, думают так же, «думает Южно-Африканский Союз: правительство Смэтса запретило роман Рабле как произведение порнографического писателя». Это сопоставление не только отводило претензии данного типа, но и ставило тех, кто их высказал, на одну доску с расистами, преследующими всё по-настоящему светлое и прогрессивное.
Не забыл Бахтин записать в свои сторонники и классиков марксизма-ленинизма. «Мы очень часто, — обратился он к присутствующим, — декларируем, приводим цитаты из Ленина о неофициальной культуре, которая есть у каждого народа; но надо же пойти дальше: надо эту неофициальную культуру раскрыть». Именно это раскрытие и является, настаивал Бахтин, основой его работы о Рабле.
Останавливаясь на пресловутом влиянии Рабле на Гоголя, нагоняющем на критиков едва ли не животный страх, Бахтин обратился к простой арифметике: «Работа моя посвящена Рабле, построена на совершенно новом материале, а Гоголь занимает в книге только 3 странички из 700, привлеченные мною в конце. Я признаю, что делать Гоголя побочной темой было неудобно, и эти три страницы я снимаю. Но разве из суждения об этих трех страницах можно определить суждение о моей работе в целом!»
Под занавес своего выступления Бахтин увязал выполненное им исследование со злобой дня, имея, конечно, в виду, борьбу с формализмом и космополитизмом: «Вся моя последующая работа в течение 9 лет после окончания и сдачи мною данной работы, и те события на идеологическом фронте, которые произошли за эти 9 лет, убедили меня в том, что моя работа в высшей степени актуальна. Это мое глубокое убеждение. События на идеологическом фронте после 9 лет не только не поколебали меня в том, что это именно то, что требуется, но, разумеется, отдельные формулировки, отдельные частности, должны быть пересмотрены».
Практически все «наскоки» рецензентов и оппонентов Бахтин в своей речи, безусловно, отразил. Однако трудно избавиться от ощущения, что он разговаривает с полуглухими людьми, которые слышат только то, что хотят услышать. Топчиев, как будто бы проспав все выступление Бахтина, опять задает вопрос о влиянии Рабле на Гоголя. Бахтин терпеливо разъясняет, точнее, дублирует уже сказанное: «Гоголь не является темой моей работы, а является побочной темой, повторяю, — что, может быть, неудобно было в работе, посвященной западному писателю, касаться Гоголя как побочной темы. Я Гоголя вывожу из национального украинского фольклора, я только указываю, что мой метод раскрытия неофициальной культуры должен быть применен и к изучению Гоголя».
Затем, судя по всему, Бахтина попросили покинуть кабинет, где проходил пленум ВАК, и дальнейшее обсуждение диссертации проходило уже без него.
Началась эта вторая — «заочная» — часть обсуждения с выступления лингвиста Николая Чемоданова, профессора МГУ, который огласил те выводы, к которым на тот момент пришла экспертная комиссия. Назвав диссертацию Бахтина «свежей, смелой работой», Чемоданов не преминул напомнить собравшимся, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Он сделал акцент на том, что «в диссертации имеются страницы с очень грубыми идеологическими ошибками». Перечисляя эти ошибки, Чемоданов завел старую пластинку с арией Теряевой. Он повторил все те претензии, с которыми Бахтин только что расправился. «Например, автор диссертации, — услышали участники пленума ВАК от Чемоданова, — ссылается на высокий авторитет Веселовского; говорит о влиянии Рабле на Гоголя». Именно эти мыслепреступления позволили Чемоданову, выступающему, напомним, не от себя лично, а от лица экспертной комиссии, вынести следующий вердикт: «Работа Бахтина не выдерживает критики в настоящее время в свете решений партии по идеологическим вопросам. Но в то же время ясно, что ошибки, имеющиеся в работе Бахтина, легко устранимы и не составляют лейтмотива в этой работе. Поэтому мы просили вынести решение — разрешить диссертанту переработать диссертацию».
Но Топчиев, как маньяк-мономан, дорвавшийся наконец до объекта своих вожделений, вновь возвращается к попахивающей космополитизмом теме «Гоголь и Рабле». Он ставит вопрос ребром: «Тут дело серьезное: в отзывах написано, что диссертант утверждает, что Гоголь ничего нового в литературу не внес, что он заимствовал у Рабле. Так или нет? Если так, то мы отклоним диссертацию, а если не так, как говорится в отзывах, то дело другое» (то, что на этот вопрос ему уже отвечали, Топчиева нисколько не смущает).
Чемоданову было вполне достаточно сказать, нисколько не погрешив против истины: «Нет, это не так», и тогда, может быть, бахтинская диссертационная эпопея подошла бы к концу. Но он, видимо напуганный перспективой косвенной причастности к пропаганде космополитизма, начинает юлить и мямлит что-то не совсем вразумительное в духе «сами мы не местные»: «Я сам не литературовед: я могу говорить только на основании суждения в комиссии. Действительно, Дынник так написала: это верно. Мы на этом заседании просмотрели те места, где Бахтин проводит параллели. <…> Мы говорили, что можно просто эти места изъять. Насколько мне известно, там охаивания (Гоголя. — А. К.) нет: некоторые параллели проведены. <…> Поэтому мы просили вернуть диссертацию на переработку».
Неожиданно у Бахтина появляется авторитетный защитник. Это знаменитый художник, искусствовед, реставратор и академик Игорь Грабарь (подчеркнем: гуманитарий, а не «технарь»!). Он, судя по всему, работу Бахтина прочел и сумел в полной мере оценить ее масштаб и значимость. Поэтому на протяжении всего заседания Грабарь регулярно подавал «пробахтинские» реплики и без какого-либо страха пикировался с теми, кто пытался навесить на диссертацию о Рабле фальшивые идеологические ярлыки. Например, Топчиев стремится подтолкнуть Чемоданова, говорящего о параллелях между Гоголем и Рабле у диссертанта, к давно ожидаемой фразе, что Бахтин — космополит, и с этой целью спрашивает, не сводятся ли эти параллели к утверждению о том, что Гоголь все заимствовал у Рабле. Грабарь, слыша это, тут же перебивает зарвавшегося химика: «Неверно это. Это притянуто за уши». И чуть позже добавляет: «Злостное искажение того, что написано автором». После нерешительного чемодановского блеяния Грабарь пытается переломить ситуацию в пользу Бахтина. Он говорит: «Если эти две или две с половиной страницы (о параллелях между Гоголем и Рабле. — А. К.) просто вычеркнуть, как не имеющие никакого отношения, то работа от этого никак не пострадает и не будет никакого повода для каких-либо упреков. Дело в том, какую сторону диссертант отметил. Его интересует в смехе фольклорная сторона и сторона народная — полуфизиологический смех. Ну, если взять знаменитую картину Репина “Запорожцы”, то она вся построена на народно-примитивном смехе, смехе не деланом. Автор диссертации берет эту одну сторону, но никак не касается знаменитого “смеха сквозь слезы”. Ничего этого нет. Поэтому я просто считаю, что придирались референты совершенно зря».
