Но в основном, конечно, жизнь Бахтина протекала в стенах его квартир — сначала «тюремной», а потом и обычной, «цивильной», расположенной в доме, считавшемся элитным по тогдашним саранским меркам. Говорить о том, что он вел затворническое существование, не приходится. Студенты, например, приходили к нему не только для консультаций, но и для сдачи экзаменов и зачетов. Кроме того, было несколько людей, составлявших для Бахтина постоянный круг дополнительного, внеинститутского общения. Не считая Естифеевой, к ним относились Евгения Николаевна Харламова, знавшая Бахтина еще по Ленинграду (имя ее значится в протоколах по делу «Воскресения»), преподаватель физики и астрономии Я. Ф. Борщин со своей женой, бывшей монастырской послушницей, Нина Григорьевна и Александр Михайлович Кукановы. Именно они, как правило, приглашались Еленой Александровной на день рождения мужа, который отмечался не 17 ноября, а 21-го — в день архангела Михаила.
Иногда, хотя и довольно редко, что вполне объяснимо, учитывая удаленность Саранска от Москвы и Ленинграда, навещали Бахтина и его старые друзья — Юдина, Канаев и Залесский.
Между тем время шло своим чередом, сил параллельно заниматься преподавательской деятельностью, руководством кафедрой и научной работой у Бахтина оставалось все меньше. Да и сам путь на костылях до зданий университета и обратно давно превратился едва ли не в пытку. 24 июля 1961 года Бахтин, дождавшись окончания учебного семестра, написал заявление об увольнении, которое было удовлетворено.
Боги из машины
По всем нормам стандартной биографии советского человека, Бахтин должен был теперь вести существование простого пенсионера, лишь иногда вспоминаемого бывшими коллегами. Но еще в ноябре 1960 года произошло событие, которое по вызванному им эффекту вполне можно сопоставить с ударом молнии, настигшим семидесятилетнего Доминика Матея — главного героя повести Мирчи Элиаде «Без юности юность». Эквивалентом этой чудодейственной электрической искры, вернувшей Матею молодость, силы и желание продолжать научную работу, стало для Бахтина письмо, полученное от нескольких сотрудников Института мировой литературы — Сергея Бочарова, Георгия Гачева, Вадима Кожинова, Петра Палиевского и Виталия Сквозникова. «Глубокоуважаемый и дорогой нам Михаил Михайлович! — с нарастающим удивлением читал Бахтин это послание. — Простите, что незнакомые люди осмеливаются Вас беспокоить. Впрочем, мы воспринимаем автора “Проблем творчества Достоевского” как давно знакомого и близкого человека. Ваша прекрасная книга не только представляет собою наиболее истинное и ценное исследование о Достоевском, но, помимо того (или (…) точнее, именно потому), имеет для нас первостепенное значение. Я обращаюсь к Вам (это «Я» принадлежит Вадиму Кожинову. — А. К.) от имени связанной совместной работой и дружбой группы молодых литературоведов, которые родились в год появления Вашей книги или одним-двумя годами позднее. Практически мы почти ничего еще не сделали. Но мы стремимся продолжать в своей работе дело Вашего поколения русской науки о литературе. Мы ясно сознаём, какое поистине всемирное культурное значение имеет научная мысль этого поколения. И естественно, что в обширном новейшем обзоре V. Seduro “Dostoyevski in Literary Criticism 1846–1856 (Кожинов сделал описку: вместо «1846–1856» должно быть «1846–1956». — А. К.)” (New York, 1957. Р. 412) Ваша книга подробно излагается и оценивается как основополагающий труд о творчестве Достоевского. Но, пожалуй, наибольшая ценность Вашей работы заключена для нас в ее методологии, дающей единственно верный путь к пониманию искусства слова, — методологии, которая не вкладывает в произведение априорно сочиненные абстракции какого-либо рода “идей”, но стремится раскрыть все многогранное художественное содержание, глубоко исследуя объективную и конкретную реальность формы произведения. Этому мы учимся у Вас. Не менее интересен для нас и другой Ваш труд, недавно нами “открытый”, — “Франсуа Рабле в истории реализма”. Сейчас мы с наслаждением изучаем эту фундаментальную работу…» (заканчивалось письмо информацией о подготавливаемом адресантами первом томе коллективной монографии «Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении» и двумя просьбами к Бахтину: во-первых, сообщить ряд сведений биографического характера для статьи о нем в «Краткой литературной энциклопедии» и, во-вторых, прислать какую-нибудь работу для публикации в журнале «Вопросы литературы»).
У этого письма есть, разумеется, предыстория, начавшаяся в тот момент, когда Кожинов впервые прочел «Проблемы творчества Достоевского». В одном из постперестроечных интервью он говорил, что произошло это тогда, когда ему было 26–27 лет. Если память Кожинова не подвела, то его знакомство с монографией Бахтина следует отнести к периоду обучения в аспирантуре ИМЛИ, куда он поступил после окончания в 1954 году филологического факультета МГУ. Не нужно думать, что Кожинов выступил в роли археолога гуманитарного знания, неожиданно «откопавшего» всеми забытую книгу. На самом деле «Проблемы творчества Достоевского» вовсе не были заживо погребенным фолиантом, вычеркнутым из всех библиографических списков. Например, Галина Борисовна Пономарева, нынешний директор музея-квартиры Ф. М. Достоевского в Москве, окончившая МГУ в 1958 году, утверждала, что эта книга была чуть ли не обязательной для изучения на филологическом факультете, правда, не в контексте подготовки к экзаменам по истории русской литературы, а в рамках написания курсовых и дипломных работ и участия в семинарах. Рассказывая о семинаре по творчеству Достоевского, которым руководил известный литературовед Геннадий Николаевич Поспелов, Пономарева, в частности, отмечала: «Разумеется, книга Бахтина была во внимании нашем, причем, было признаком, что ли, хорошего тона обязательно ее критиковать. Книга мне нравилась, и я не критиковала».
В 1957 году, когда Кожинов еще работал над своей кандидатской диссертацией, достаточно большим тиражом вышла книга Виктора Шкловского «За и против. Заметки о Достоевском», в которой также велась полемика с давним бахтинским исследованием.
Экстраординарность поступка Кожинова поэтому не в том, что он извлек на свет божий старую книгу Бахтина, а в том, что он, пожалуй, впервые объявил ее классической, фундаментальной, «истинной», «единственно верной» и полностью заменяющей собрания сочинений Маркса, Энгельса и Ленина. Такого рода оценки, конечно, базировались на его сугубо личностном, обусловленном индивидуальной психологией восприятии. Но этим личностным восприятием он сумел каким-то необъяснимым образом заразить окружающих, что и положило, если разобраться, начало всей последующей бахтиномании.
В том же самом интервью, о котором говорилось выше, Кожинов поведал и о своих дальнейших шагах по сооружению незримого всесоветского храма поклонения Бахтину. Вполне очевидно, что первым делом он попытался разыскать автора ошеломившей его книги. На пути этих поисков тут же встали достаточно ожидаемые препятствия: «Все говорили, что он давно умер, что репрессирован, к тому же не в 37-м (в 37-м он как раз приехал в Москву), а в 28-м году».
Укорененность представлений об отсутствии Бахтина в списке живущих имела тогда самое широкое распространение. Так, крестная мать Юдиной Евгения Оскаровна Тиличеева писала своей «дочери» 16 февраля 1948 года: «Меня поразило, что Мих Мих (дружеское прозвище Бахтина. — А. К.) существует — я его почему-то твердо похоронила». В октябре 1964-го, уже после нескольких лет очной дружбы с Бахтиным, Кожинов поведал ему еще об одном аналогичном казусе: «Хочу повеселить Вас. Мне попалась в руки книга Алексея Суворина (сына) “Оздоровление пищею”, опубликованная в 1960 году на русском языке в Буэнос-Айресе (там большая колония русских эмигрантов). В издательском предисловии к этой книге — предисловии, которое по непонятной логике напичкано антисоветскими заявлениями, — говорится, в частности, следующее: “Погибли в тюрьмах, концлагерях и местах ссылки, умерли от голода и преследований, затравлены и доведены до самоубийства… академик Платонов, философы Лосев, Бахтин, Гришковский, В. Розанов, поэты Гумилев и Есенин, прозаики Короленко и Зощенко, артист и режиссер Всеволод Мейерхольд, художник Шухаев и многие другие”» (кроме Бахтина еще одним фальшивым мертвецом в этом списке оказался Алексей Федорович Лосев).
