Добавим, что бытовые условия в доме престарелых, в котором поселились Бахтины, были действительно неплохими. Помимо отдельной жилой комнаты, располагавшейся на первом этаже трехэтажного дома, Бахтину предоставили рабочий кабинет с письменным столом, где его никто не отвлекал. Однако сама атмосфера дома престарелых — «богадельни» — не могла способствовать ни хорошему настроению, ни творческой активности. «Я не могу работать в условиях, где мерой отсчета является смерть», — жаловался Бахтин Сарре Лейбович.
Кроме того, стало стремительно ухудшаться состояние здоровья Елены Александровны. День ото дня она теряла не только силы и память, но и саму волю к борьбе с болезнью. «Теперь я твердо знаю, что не хочу больше жить. И чем раньше я умру, тем лучше… Я теперь Михаилу Михайловичу только обуза, помеха…» — говорила она посетителям.
В конце ноября 1971 года Елену Александровну перевозят в больницу города Подольска. Друзья Бахтина добились, чтобы его поместили в одну палату с женой. Трагическая развязка неумолимо приближалась. 14 декабря Елены Александровны не стало.
После похорон, состоявшихся на Введенском кладбище Москвы, Бахтин вернулся в подольскую больницу, так как еще не избавился от тяжелых симптомов недавней пневмонии. Пока продолжалось лечение, «опекуны» Бахтина решали, как устроить его дальнейшую жизнь. Это было сделать достаточно сложно, поскольку он, как и ушедшая Елена Александровна, перестал видеть смысл в продлении существования. Кожинов так описывает сложившуюся ситуацию: «…после смерти Елены Александровны… <…> Михаил Михайлович… <…> пребывал в тяжелейшем положении. Знаете, если бы я сам этого не видел, то любые свидетельства счел бы ложными: но Михаил Михайлович действительно в течение суток стал другим человеком. Он стал совсем маленьким, совершенно жалким… Так в нем поражала какая-то монументальность, а смерть жены разрушила ее совершенно. Он даже потом рассказал, что вообще собирался умереть, но в последний момент передумал. Кстати, он не раз повторял: “Смерть наступает тогда, когда есть сигнал из какого-то высшего духовного центра человека… Только тогда человек умирает…” Ну, конечно, речь идет не о какой-нибудь чудовищной травме… Но во время болезни, он говорил, есть приказ, отдаваемый вот этим самым внутренним центром, — жить дальше или умереть… Михаил Михайлович прожил еще 4 года. Правда, это было скорее уже медленное умирание, но тем не менее… И когда он остался один, то категорически отказывался у кого-либо поселиться… Я его хорошо понимаю: это очень неприятно — осознавать, что ты будешь кому-то как бы в тягость и прочее… Я приглашал его поселиться у себя, но он сразу отклонил все разговоры об этом (приглашали Бахтина переехать к ним в Саранск и супруги Кукановы, но Бахтин отказался и от этого предложения. — А. К.). И тогда мы устроили Михаила Михайловича в переделкинский Дом творчества».
Отсчет дней, проведенных Бахтиным в Переделкине, начался 30 декабря 1971 года. Существовал жесткий временной лимит, регулирующий проживание «постояльцев» в тамошнем писательском заведении. Бахтин довольно быстро все свои лимиты исчерпал, и Кожинову пришлось вновь задействовать свои авантюрно-плутовские способности, чтобы продлить пребывание Бахтина в Доме творчества. Лучше самого Кожинова об этих проделках никто не расскажет, поэтому дадим ему слово: «Так вот, он (Бахтин. — А. К.) поселился в Переделкине. Причем, как инвалида, его поместили вместе с “экономкой”, которая за ним ухаживала. Прожил он месяц (положенный срок), мы настояли на втором, потом стали настаивать на третьем… И его оттуда буквально начали выкидывать… Дирекция Дома пожаловалась директору Литфонда, т. е. вышестоящей организации… Тот дал указание Михаила Михайловича выселить. Причем его особенно раздражало, что “там еще какая-то женщина”. Надо было как-то спасать положение. В Москве уже готовилась квартира для Бахтина (в писательском доме она освобождалась после чьего-то отъезда за рубеж. То есть кооперативная квартира покупалась за деньги Михаила Михайловича). Необходимо было продержаться еще совсем немного… Я узнал, от кого это зависело, и пошел к заместителю председателя Союза писателей, секретарю по оргработе. Обычно эту должность занимал генерал КГБ, такой порядок существовал в Союзе писателей. Фамилию этого товарища я забыл, но это неважно: он недолго просидел в своем кресле. Вскоре его выгнали — из-за Солженицына. За то, что не смог предотвратить историю с Солженицыным… Прихожу, значит, к этому чиновнику, начинаю просить за Бахтина… Естественно, подготовился, настроился как следует… И вот как я его сразил… Он отказывался: “Ну, слушайте, нельзя же, он не член Союза писателей… Я понимаю, что тяжелое положение, но что мы можем сделать и т. д.” Тогда я вытащил из своего портфеля книжку журнала “Известия Академии наук. Отделение языка и литературы”, в которой незадолго до этого была напечатана статья, подписанная Жирмунским, Мейлахом и Фридлендером. Называлась эта статья так: “Вопросы поэтики и теории романа в работах М. М. Бахтина”. Я ему дал это прочитать и сказал: “Вот видите, только что появилась статья О ТРУДАХ БАХТИНА. Вот, обратите внимание, после товарища Сталина ни о ком так не писали…” А, вы ведь помните, действительно при Сталине все время писали: “Вопросы языкознания или вопросы экономики в работах (или трудах) И. В. Сталина”… Вот я ему и говорю: “Вы теперь понимаете, кто такой Бахтин? Это тут три академика о его трудах размышляют…” (здесь я малость преувеличил: тогда еще только Жирмунский из них троих был академиком). И оказалось, что я правильно рассчитал. Название статьи произвело на него впечатление. Он сразу же вызывает секретаршу и распоряжается: “Соедините меня с директором Литфонда!” Поднимает трубку и начинает: “Там… это самое… Бахтин у тебя…” А директор Литфонда (я-то рядом сижу, мне все слышно), негодуя от возмущения, кричит: “Да-да! Это безобразие! Как можно!..” — “Послушай меня, послушай!.. Бахтина не трогать! Пускай живет в Доме творчества, сколько ему нужно…” Тот снова вопит: “Как же так?! Ведь он…” А начальник ему в ответ: “Ты что, русского языка не понимаешь?!” И повесил трубку. И все. После этого Михаил Михайлович жил в Переделкине, не могу вспомнить сколько, но в общем, до того момента, как закончилась подготовка квартиры».
Нам остается внести лишь некоторые уточнения в рассказ Кожинова. В частности, отметим, что из двух соратников Жирмунского академиком станет только Георгий Фридлендер, и произойдет это очень поздно: в 1990 году. Борис Мейлах так и останется «всего лишь» профессором, но зато в его активе, причем уже в момент розыгрыша секретаря Союза писателей по оргработе, будет вечно фигурировать Сталинская премия второй степени, полученная в 1948 году за книгу «Ленин и проблемы русской литературы конца XIX — начала XX вв.». Прожил Бахтин в Переделкине восемь месяцев. Его переезд в кооперативную квартиру на улице Красноармейской состоялся в сентябре 1972 года. Факт приобретения этой квартиры свидетельствует о том, что финансовых проблем, в отличие от проблем со здоровьем, Бахтин не испытывал. Объясняется это, конечно, частыми гонорарами, получаемыми за публикацию его книг в Советском Союзе и за рубежом. Мы бы не стали заострять на этом внимание, если бы не специфическое отношение Бахтина к неожиданно хлынувшему «богатству», так контрастирующему с его нищетой 1920–1940-х годов. Бахтин, начиная с момента переиздания книги о Достоевском, откликался практически на любую просьбу о даче денег взаймы, причем даже в тех случаях, когда эта просьба исходила от абсолютно незнакомого человека. Легко догадаться, что большая часть этих денег так и не вернулась к щедрому кредитору, не бравшему у должников никаких расписок. Антонина Шепелева, саранская соседка Бахтиных, вспоминала, что Елена Александровна могла прибежать к ней и воскликнуть: «Посмотри в окно! Видишь, мужчина пошел? Кто это? Он сейчас у Михаила Михайловича взял большую сумму взаймы, а кто он такой, мы и не знаем!»
