В конце 1936 года, то есть уже тогда, когда Бахтин был в Саранске, филологический факультет МГПИ проверялся специальной наркоматской комиссией, члены которой не только самым внимательным образом изучали студенческие конспекты на предмет наличия идеологической заразы, но и сидели на занятиях, «сканируя» крамолу в режиме реального времени. Отдельные преподаватели, в том числе и Бахтин, удостаивались персональных бесед-допросов, призванных наставить потенциальных троцкисто-зиновьевцев на путь истинный. В целом же комиссия осталась не очень довольна тем, как обстоят дела на проверяемом факультете. По итогам обследования был уволен его декан С. М. Петров — тот самый ученик Медведева, который фактически и организовал переезд Бахтина в Саранск.
Неудивительно, что и над головой Бахтина постоянно висел дамоклов меч суровых оргвыводов, грозящих обернуться более серьезными вещами, чем простое увольнение. Бывший ссыльный, имеющий действующее поражение в правах и контрреволюционную деятельность в анамнезе, был слишком «лакомой» фигурой для профессиональных разоблачителей, неутомимо рыскающих в поисках очередной жертвы.
Ощущение абсолютной ненадежности саранского доцентства, испытываемое Бахтиным, усугублялось восприятием работы в МГПИ как невыносимо скучной и бессмысленной. На вопрос Дувакина, почему оценка довоенной жизни в Саранске свелась у него к эпитету «скучная», Бахтин ответил так: «…скучно… было… <…> преподавать там, потому что (все. — А. К.) были очень темные: студенты были темные, преподаватели были темные». Если бы мы получили возможность заглянуть в конспекты тех, кто учился у Бахтина в Саранске в 1936/37 учебном году, то наверняка увидели бы в них что-то подобное знаменитым «Письмам темных людей» эпохи Ренессанса.
Но скука скукой, а троцкисто-зиновьевцы — троцкисто-зиновьевцами. Внутреннее психологическое состояние отдельно взятого преподавателя было его личной проблемой, тогда как поиск затаившихся политических врагов требовал регулярного обнародования конкретных результатов. Бахтин, которого, видимо, с первых же дней работы в МГПИ невзлюбили жаждущие кадровых чисток ортодоксы и доносчики (хотя, вне сомнений, обычная зависть к яркому и талантливому педагогу доминировала над идеологической бдительностью), приходит к выводу, что лучше по собственному почину ускользнуть от всевидящего ока коллективного Саурона, чем дожидаться того опасного момента, когда оно вперит в него свой пылающий гневом взгляд. 10 марта 1937 года он пишет заявление об освобождении от занимаемой должности преподавателя кафедры всеобщей литературы в связи с резким ухудшением состояния здоровья, вызванным обострением хронического множественного остеомиелита.
Заявление это не было тотчас удовлетворено. Руководство МГПИ, похоже, решило дождаться, пока Бахтин дочитает полагающиеся семестровые лекции, и только потом избавиться от скрытого пособника Зиновьева и Троцкого. Лишь 5 июня, то есть тогда, когда у студентов, как правило, уже начинается сессия, директор МГПИ А. Ф. Антонов издает приказ № 76, в котором, среди прочего, содержится такой грамматически ущербный вердикт: «Преподавателя всеобщей литературы Бахтина М. М. за допущение в преподавании всеобщей литературы буржуазного объективизма, несмотря на ряд предупреждений и указаний, он все еще не перестроился, с работы в институте снять с 21 июня 1937 г.» (читая эти косноязычные бюрократические лопотания, понимаешь, что фразы Бахтина о «темных студентах» и «темных преподавателях» меньше всего были обусловлены высокомерным снобизмом заезжего интеллектуала).
Но борьба с тайными резидентами троцкистско-зиновьевского блока была дубиной о двух концах. Тот, кто ее держал, в любой момент мог с удивлением обнаружить, что она со всей силой лупит по его же физиономии. Действие этой дубины в полной мере испытал на себе и А. Ф. Антонов. 21 июня, когда Бахтин, приняв положенные экзамены и зачеты (вероятнее всего, отсроченность его увольнения была мотивирована желанием начальства использовать «буржуазного объективиста» для беспроблемного завершения летней сессии), должен был навсегда покинуть МГПИ с малоприятной записью в трудовой книжке, появился приказ № 86, в котором сообщалось, что А. Ф. Антонов «разоблачен как враг народа» и снят со своего поста.
Пройти мимо такого подарка судьбы было бы непростительной оплошностью, поэтому 3 июля Бахтин подает новому директору МГПИ П. Д. Ерёмину повторное заявление об увольнении, надеясь, что реакция начальства на этот раз будет спокойной и не повлечет за собой обвинений в политических ошибках и философских прегрешениях. Расчет недавнего «буржуазного объективиста» полностью оправдался: в тот же день П. Д. Ерёмин издает приказ № 94, согласно которому Бахтин увольняется из МГПИ «по собственному желанию».
Задерживаться в Саранске, где нет никаких шансов на приличное трудоустройство, он не собирается и в середине июля вновь, как и год назад, осуществляет рекогносцировочную высадку в Москве, используя в качестве перевалочной базы ранее протестированную квартиру Залесского. О некоторых деталях его саранских мытарств и планах на ближайшее будущее мы можем узнать из очередного письма Кагана жене, отправленного 15 июля 1937 года (такая эпистолярная активность бахтинского друга объясняется тем, что Софья Каган была геологом и значительную часть времени проводила вне Москвы). «Вчера, отчитывается Матвей Исаевич перед супругой, — был у Бориса Владимировича, у которого остановились Бахтины. Пришел часов в 8 и ушел часов в 12. Часов в 9 пришла и Мария Вениаминовна. — Кстати, оказывается, что Бахтины были весь последний год в “столице” Мордовской республики, в Саранске (около Пензы) (эта фраза доказывает, что никакой переписки, даже с самыми близкими друзьями, Бахтин не вел, предпочитая спокойно дожидаться от них заманчивых карьерных предложений. — А. К.). Он там преподавал в педвузе литературу. Сейчас ему пришлось уйти, и он в состоянии поисков и работы, и города работы. Намерен он поехать отсюда в Ленинград, а там ориентироваться основательнее. Большая часть партийного состава преподавателей из педвуза там удалена. У него тоже была передряга большая, но дело кончилось весьма благополучно для него: пострадали те, которые его травили безо всякого основания. Теперь он будет устраиваться на такой же работе в другом городе. <…> За этот год оба Бахтины немного похудели, а он почти все зубы потерял, хотя жили (и) питались они неплохо. Тем, что они уехали из Казахстана, они очень довольны. Через час они будут, вероятно, у меня. Настроение у них — бодрое».
После этой эпистолы Бахтины на протяжении месяца продолжают упоминаться в посланиях Кагана, хотя и не слишком часто.
Из письма от 18 июля мы, например, узнаём, что они планируют пробыть в Москве «еще дня 3–4», а затем отправиться в Ленинград и «там попытаться устроиться». Сообщая об этих проектах, Каган склоняется к оптимистическим прогнозам: «Вероятно, дело это им удастся, если не в самом Питере, то в другом каком-либо городе, и, конечно, только по линии литературно-педагогической».
Судя по тому, что в следующий раз Бахтины «всплывают» в переписке Кагана с женой только 11 августа, поездка в Ленинград состоялась (в противном случае Каган не преминул бы уведомить жену о посиделках с М. М. и Е. А., что ранее делал в обязательном порядке). Однако никаких положительных результатов она, увы, не принесла, поскольку дальнейший жизненный расклад ушедшего в «минус» ученого проецируется Каганом на другие географические координаты: «Бахтины уезжают в Кустанай 14 августа. Там пробудут, вероятно, месяца два, а затем, может быть, переедут в Москву. Очень буду доволен, если это так выйдет».
