Защита диссертации состоялась 15 ноября 1946 года в кабинете директора ИМЛИ В. Ф. Шишмарева. Присутствовало на этом мероприятии, как вспоминал Кирпотин, 25–30 человек, среди которых были не только члены ученого совета, но и люди «с улицы», включая, например, Бориса Залесского. Стоит отметить, что собравшиеся, не считая самого Бахтина, Шишмарева, официальных оппонентов и, наверное, Залесского, были настроены на защиту именно кандидатской диссертации: переключение происходящего в режим защиты докторской станет для них настоящим сюрпризом.
Шишмарев, открыв заседание и, видимо, заранее подписав все бюллетени и протоколы, благополучно ретировался. Всю дальнейшую часть заседания председательствовал его заместитель Кирпотин. Огласив биографические сведения о диссертанте и перечислив предоставленный им комплект документов, он, согласно стандартным правилам защиты, дал слово самому Бахтину. Тот, в свою очередь, не стал зачитывать свои тезисы к диссертационной работе, состоящие из пятнадцати пунктов, а ограничился тем, что дал некоторые «пояснения» к ее особенностям. Главным риторическим приемом, определяющим характер этих «пояснений», стала литота — нарочитое преуменьшение собственных заслуг («Конечно, я выполнил свою работу далеко недостаточно. Многие материалы не удалось достать. Я уголочек протоптал немножко, но далеко не пошел. <…> Тот, кто сильнее, тот, кто лучше меня вооружен, тот сделает больше в работе над этим материалом. Я сделал очень немного, но если я сумел заинтересовать этим миром (художественным миром Рабле и миром народной культуры Средневековья и Ренессанса. — А. К.) и показать его значение, то я считаю свою задачу выполненной»).
После соискателя настал черед официальных оппонентов. Они, как нетрудно догадаться, чрезвычайно высоко оценили работу Бахтина. Отзыв Смирнова, представлявший собой адаптированную к ваковским требованиям рецензию 1944 года для Гослитиздата, заканчивался призывом к жанровому переформатированию бахтинского magnum opus: «По всему своему характеру — по объему (35 печ. листов), по огромной проявленной автором эрудиции, по личной методике исследования, по чрезвычайной значительности, оригинальности и плодотворности заключенных в работе научных мыслей и концепций — работа эта более подходит к типу не кандидатской, а докторской диссертации. По этой причине я возбуждаю ходатайство о присуждении М. М. Бахтину ученой степени доктора филологических наук».
Отзыв Нусинова содержал то же требование, только более изящно оформленное: «Труд М. М. Бахтина — труд серьезного ученого, большого эрудита, самостоятельно и по-новому освещающий один из крупнейших памятников мировой литературы. Сказать, что автор заслуживает ученую степень кандидата филологических наук — значит делать вывод, недостаточно оценивающий его труд».
Дживелегов, высказав несколько пожеланий, касающихся переработки диссертационного текста в книгу («М. М. Бахтин сделает хорошо, если к интереснейшему своему исследованию прибавит девятую главу, в которой ренессансное существо творчества и идеологии Рабле будет раскрыто с нужной полнотою», и «сделает тоже хорошо, если слегка хотя бы смягчит великую драстичность (от английского слова drastic, крутой, радикальный, резкий. — А. К.) своей теории о материально-телесном низе»), присоединился к мнению предшественников: «…Когда я смотрю на лежащий передо мной огромный том (около 600 страниц), полный такой эрудиции, свидетельствующей о превосходном владении методом исследования, и, попросту говоря, представляющий очень талантливую научную работу, я думаю: неужели степень кандидата филологических наук является достаточным признанием достоинств такой работы. Мне кажется, что такой ученой степени товарищу Бахтину мало. Я бы предложил Ученому совету Института мировой литературы признать диссертацию Бахтина достойной степени доктора филологических наук и возбудить соответствующее ходатайство об утверждении его в этой ученой степени».
В отзыве академика Тарле, зачитанном председательствующим, речь об ученых степенях не шла, зато была высказана надежда на скорейшее включение бахтинского исследования в западноевропейский научный оборот: «Очень бы хотелось видеть эту работу напечатанной и переведенной на французский язык, что сделает ее доступной использованию и критике мировой науки. Советская наука вправе с удовлетворением отметить и поставить себе в актив это исследование».
Державное течение благожелательных речей попыталась остановить некая Мария Прокофьевна Теряева — кандидат филологических наук, опытный боец идеологического фронта, не по приказу, а по зову сердца откликавшийся на все постановления партии и правительства (известно, например, что она гордилась своим активным участием в разгроме литературоведческой школы Валерьяна Переверзева в конце 1920-х годов). Если в стенограмме защиты Бахтина замазать черной краской фамилию Теряевой, то почти со стопроцентной гарантией возникнет ощущение, что принадлежащие ей слова звучат из уст какого-нибудь рапповского рецензента «Проблем творчества Достоевского» — Старикова или Гроссмана-Рощина. Вот лишь некоторые выдержки из ее очень большого — самого большого из прозвучавших в прениях — выступления: «Мне кажется, что я имею некоторое основание сказать, что я не нашла в этой диссертации того, что говорили наши великие люди о реализме (под «нашими великими людьми», ссылка на которых в любой диссертации, с ее точки зрения, обязательна, Теряева в первую очередь подразумевает названных ею ранее «Герцена, Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Ленина и Сталина». — А. К.). <…> Если бы мы поискали (в диссертации Бахтина. — А. К.) имена тех, кто занимался вопросами реализма, так как мы хотели бы, мы не найдем ни одного. Не будет даже имени Энгельса, который дал прекрасное исчерпывающее определение для понимания реализма на Западе, и не будет упоминания имен наших русских литературоведов, за которыми мы и следуем в своем понимании реализма. Наконец, если мы посмотрим на эту работу в свете постановления ЦК ВКП(б) о политическом подходе к литературе, о политике, как руководящем принципе в построении литературных исследований, если мы подойдем к этой работе в свете доклада товарища Жданова по журналам “Звезда” и “Ленинград” и последней речи товарища Жданова 6 ноября, то никакого отражения этих указаний в этой работе мы не найдем. <…> В этой работе совершенно выхолощен классовый подход к описываемым событиям, и явления остаются одними голыми формулами, под которые подводится все, что хотите». А вот здесь Теряева, как ни странно, высказала вполне объективный упрек в адрес бахтинского исследования, которое действительно, как мы покажем в следующей главе, тяготеет к всеохватной «формульности». Правда, Теряева скромно умалчивает, что и ортодоксальный «классовый подход» к литературе также оперирует готовыми «голыми формулами» бинарного характера.
«Я считаю, — продолжала она, — что в этой диссертации (Бахтин) перевернул с ног на голову социальные общественные отношения». Теряевой, механически вызубрившей методички по политграмоте, видимо, невдомек, что «социальный» и «общественный» — это одно и то же. «Действительная подоплека этой работы уводит в мистические дебри непознаваемого. <…> Я считаю, что эта работа неправильна, что в этой работе нет того, что нужно…» Что нужно, знала только сама Теряева.
