Однако речь Кирпотина не стала последней: выяснилось, что есть еще несколько человек, желающих высказаться. Так, что, наверное, было неожиданно, своими впечатлениями от происходящего поделился Борис Залесский — не член ученого совета, не филолог и даже не гуманитарий, а, как помнит читатель, один из ближайших друзей Бахтина (по роду занятий — петрограф). Учитывая, какую огромную положительную роль он сыграл в доведении диссертации о Рабле до защиты, отдадим ему дань уважения и процитируем его выступление полностью, тем более что оно не расплывчато-эмоционально, а сдержанно-лаконично: «Я не специалист и принадлежу просто к советской интеллигенции. Пришел на основе знания моего о том, что работа интересна, хотел услышать, как она будет дискутироваться, и должен обратить внимание на некоторые явления. Первое, это то, что работа вызвала весьма оживленный диспут. Это, конечно, уже показывает, что работа эта представляет собой выдающееся явление. А второе, мне кажется, менее отрадное впечатление получается от тех выступлений, которые имели место. Слушая внимательно прения, я вывел заключение, что те, кто хорошо ознакомился с работой, высказывались положительно, а те, кто высказывался отрицательно, все признавались откровенно, что работу не читали, за исключением первого неофициального оппонента, выступление которого было достаточно хорошо охарактеризовано одним из выступавших (Залесский явно имеет в виду Михальчи, который прямо упрекнул Теряеву в «недостаточной осведомленности» в материале диссертации, сопряженной с «оперированием только тем, что имеется на русском языке о Рабле». — А. К.). Выступление чрезвычайно странное, исходило совершенно из других позиций. Совершенно правильно здесь отмечалось, что предъявлялись какие-то требования к диссертанту, на которые он будто бы не ответил в своей диссертации. Мне кажется, что первое выступление с известных точек зрения, с точки зрения требования от каждого выступавшего понимания того, о чем он говорит, его надо отвести».
Услышав такое предложение (об отводе или неучете высказываний Теряевой), Кирпотин счел своим долгом выступить в защиту всего литературоведческого цеха, достоинства и квалификацию которого, пусть и в лице отдельно взятой паршивой овцы, посмел оспорить неведомо откуда взявшийся представитель советской интеллигенции. «Это право Ученого совета, — перебил он Залесского. — Первый выступавший товарищ — это не прохожий, это кандидат наук в области западной литературы».
Ответ Залесского и сейчас можно включать в пособия по так называемому «троллингу» собеседника, настолько он, при внешней корректности, холодно-беспощаден по отношению к умственным способностям Теряевой: «Из его выступления этого нельзя было понять. Все остальные сами признали, что они работу не читали, поэтому получается не совсем хорошо».
После маленькой реплики Смирнова, решившего уточнить значение выражения «фасад исторической эпохи», использованного им в отзыве, прения подытожил секретарь ученого совета Борис Горнунг. Признав для приличия, что в диссертации «много спорных положений», заслуживающих «строгой критики», он обезоружил всех обскурантов с теряевского племзавода, установив неожиданную смычку между Марксом и Бахтиным. «Если мы стоим на позициях Маркса и других основоположников марксизма о единой линии культурного развития, развития диалектического, — урезонивал недоброжелателей Бахтина Горнунг, — то мы должны принимать всегда некоторую подспудную струю, которая, несмотря на засилие идеологии господствующих классов, продолжает существовать». Следовательно, делает он эффектный логический кульбит, «совершенно прав М. М. Бахтин, когда он через средневековье ведет тот раблезистский гуманизм и реализм, восходящий к некоторым античным истокам».
Примерно через шесть часов после начала защиты настала очередь заключительного слова Бахтина. Поблагодарив всех оппонентов, и официальных, и неофициальных, он высказал свою точку зрения по тем проблемам, которые, на их взгляд, в его диссертации были освещены неправильно (если внимательно вчитываться в ответы соискателя, становится ясно, что он, даже вроде бы соглашаясь с предъявленными аргументами, остался при своем мнении по каждому вопросу). Не имея возможности воспроизводить соответствующий фрагмент стенограммы целиком, приведем тем не менее основные контрвыпады Бахтина в адрес Теряевой, которыми он занялся после того, как прошелся по замечаниям Пиксанова: «Теперь я перехожу к возражениям товарища Теряевой. Я должен сказать, что меня эти возражения несколько удивили. Создалось такое впечатление, что товарищ Теряева была бы довольна, если бы она нашла в моей книге все то, что она хорошо выучила. Не найдя всего этого, она стала критиковать мою работу, ей она страшно не понравилась. Я старался в своей книге не писать ничего такого, что бы было уже написано и сказано. Это мой принцип. <…> Охотников повторять известное (в стенограмме вместо «известное» стоит «известно», но мы полагаем, что здесь требуется наша конъектура. — А. К.) очень много, и мне не хотелось принадлежать к их числу. Если вы не находите в моей книге азов, вы обвиняете меня в каких-то преступлениях, которые мне совершенно чужды».
Довольно эффектно отвел Бахтин и обвинения Теряевой в том, что его диссертация не подогнана под те установки, которые были изложены в недавнем, принятом 14 августа 1946 года, постановлении оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». Напомнив, что книга о Рабле была написана еще шесть лет назад и, следовательно, не могла ориентироваться на не существующий в природе документ, Бахтин решительно заявил: «…Если бы мне сейчас предложили пересмотреть свою работу с точки зрения этого постановления, я бы пришел к убеждению, что пересматривать ничего нельзя, что моя работа глубоко принципиальна, что моя работа глубоко революционна, что моя работа идет вперед и дает что-то новое. Вся моя работа говорит об революционнейшем писателе — Рабле, а вы не нашли ничего революционного. А революционность Рабле показана мною достаточно широко, глубоко, гораздо более глубоко и принципиально, чем это до сих пор показывалось. Там достаточно об этом сказано, надо только уметь прочесть. Вы, может быть, хотели, чтобы через каждые три строки, через каждые три слова на четвертое я упоминал слово “революционность”. Это слово в моей книге фигурирует очень часто, и даже при формальном подходе это могло бы удовлетворить. Но если бы вся книга состояла из слов “революционный”, “революция” и прочих производных, то она не стала бы от этого лучше. Я считаю мою книгу действительно революционной, она что-то ломает, пытается создать что-то новое, ломает в нужном, прогрессивном направлении. Я осмелюсь утверждать, что моя книга революционна. Я могу быть революционером, как ученый».
Надо сказать, что в заключительном слове Бахтин не скупился на автохарактеристики, которые могли бы показаться самовосхвалением, если бы не были отражением реальных достоинств его работы. Именно они позволяют без какой-либо иронии относиться к высказываниям такого типа: «Я одержимый новатор. <…> Моя работа должна вызвать известное недоумение и показаться парадоксальной. <…> В историю реализма я внес новую страницу. <…> Я историю реализма обогатил, и дело не в термине. <…> И вообще задачей моей было значительно расширить кругозор нашего советского литературоведения, не говорю о европейском литературоведении, которое до предела сузило свой кругозор. <…> Вся книга посвящена истории реализма, и я в этой истории раскрыл что-то новое. <…> Я… <…> сумел показать глубоко прогрессивный, революционизирующий характер сознания карнавала, сознания единства, физического временного единства».
