Вообще по вопросу о той уникальной рощице было много шума. Деньги — деньгами, а уникальность — уникальностью. Да и ославить себя на весь свет варварами, пекущимися только о наживе, нам не очень-то хотелось. Мы уже почти решили отказать испанцам, как поступило сообщение с Мак-Мёрдо: геофизические приборы зафиксировали подземные толчки и вспучивание конуса вулкана, а что до необычайно высокой активности фумарол и гейзеров, то американский вулканолог, рискнувший подойти поближе, бежал оттуда, как ошпаренный. (Интересно, почему «как»? Он и был ошпарен кипятком!) Эребус готовился к нешуточному извержению, и мы с легкой душой продали обреченные елки.
Авось после извержения начнут расти новые. Особенно если мы их сами посадим. Хотя, быть может, теперь лучше сажать не елки, а пальмы?..
Но я отвлекся.
Чем еще мы могли торговать? Пингвинами? Товар не дефицитный. Рыбой? У нас пока не было рыболовного флота, а наши — очень льготные — предложения насчет продажи квот вылова в экономической зоне Свободной Антарктиды никто всерьез не рассматривал. Во-первых, близ наших берегов слонялся и всех пугал американский флот. Во-вторых, если допустить, что авианосные соединения когда-нибудь покинут наши воды, рыболовному пиратству будет дан зеленый свет. Зачем платить каким-то самозванцам, если можно не платить? Дураков нет. Разве мы обладаем налаженной системой охраны территориальных вод и экономической зоны — с быстроходными катерами, вертолетами и спутниками слежения? Попытка взглянуть правде в глаза приводила к неутешительному выводу: при самом благоприятном для нас стечении обстоятельств наши богатейшие морепромыслы будут разграблены раньше, чем нам перепадет с них хотя бы анталер.
Лед и нефть — вот что у нас еще оставалось. Буксировкой айсбергов, прежде экономически невыгодной, а теперь вполне возможной, удалось заинтересовать удрученных безводными пустынями австралийцев и мексиканцев. В глубокой тайне велись переговоры с губернатором Калифорнии. (Тот еще жук; по-моему, договориться с Терминатором было бы проще.) Дело пока ограничивалось предварительной проработкой проектов.
О добыче нефти на шельфе Шимашевич вел диалог с представителями «Шелл» и «Бритиш петролеум», но воз пока был и ныне там. С одной стороны, вопрос о концессии представлялся им интересным и заслуживающим серьезного изучения, но с другой стороны…
Что «с другой стороны», было ясно без слов. В точности то же, что и с рыбой. Конечно, мы демпинговали, манили инвесторов сверхприбылями и просили сущие копейки, но зачем, спрашивается, платить сегодня каким-то придуркам, которых завтра все равно сковырнут с их мокрой льдины? Дело не двигалось. Шимашевич требовал у нас секретных сумм на взятки директорам, хмуро поясняя, что даже с его возможностями голым шантажом тут не обойдешься — не на всех имеется компромат. От называемых им цифр глаза лезли на лоб. Впрочем, он соглашался удовлетвориться долговой распиской.
Это нас тоже пугало. А выхода не было.
С первых же шагов нам пришлось прибегнуть к госзайму. Майкл Уоррен и с ним еще несколько состоятельных антарктов приобрели облигаций на двадцать с лишним миллионов долларов — столько удалось им перевести в банки Китая, Филиппин и Малайзии, прежде чем их банковские счета в США были заморожены.
Капля в море. Эти деньги были истрачены до цента в течение нескольких дней. Читая отчеты бюджетно-финансового комитета (а иногда и присутствуя на его заседаниях во время кратких визитов в Амундсен-Скотт), я впадал в прострацию. Кого бы обокрасть? Что там подпольный миллионер Корейко — тьфу! Босяк. Просто удивительно, насколько легко человек способен переключить масштаб и воспринимать миллион долларов как мелочь, завалявшуюся на дне кармана!
Торговля нашими природными ресурсами только начиналась и приносила такие гроши, что хоть плачь. Богатеть за счет туризма? Мы отнюдь не сбрасывали со счетов этот бизнес и намеревались активно его развивать. Правда, для этого, помимо капиталовложений, требовалась сущая безделица: внутриполитическая стабильность и международное признание Свободной Антарктиды. Первое у нас налаживалось, а до второго было как до обратной стороны Луны. Пока что мы втиснули этот вопрос в компетенцию комитета по торговле, и он вел сугубо предварительные переговоры с крупными турфирмами.
Уже не помню, кто первый предложил выпускать коллекционные почтовые марки и гасить их на антарктических станциях, но за эту идею пришлось ухватиться, как хватается за соломинку утопающий. Моисей Соломонович с дивной быстротой разместил заказы, а Эндрю Макинтош, окончивший в юности художественный колледж, утверждал или браковал пересылаемые по сети эскизы.
К сожалению, гасить марки нам пришлось не через Интернет, а непосредственно… Очень скоро штемпелевание — вручную! — стало рассматриваться как каторга, и назначенные на нее страдальцы-очередники с радостью меняли день штемпелевания на два дня дежурства по камбузу.
Конечно, втянувшись в марочный бизнес, мы уподоблялись Лихтенштейну или какому-нибудь Бурунди — а что нам оставалось делать? Деньги не пахнут, только если не принюхиваться к ним. И в этом смысле исходящий от свежеотпечатанных марок запах бумаги, клея и краски далеко не из самых худших.
Не очень большой, далеко не покрывающий наших потребностей, но все же стабильный доход. Даже после того как ООН с подачи США послушно наложила на нас торговое эмбарго, нам удавалось изворачиваться и иметь с марок прибыль — правда, уже меньшую. Вообще у меня укрепилось убеждение: сделать можно все, если правильно выбрать того, с кем делиться.
Россия при голосовании об эмбарго воздержалась, на что Шимашевич лишь пожал плечами, а я почувствовал себя уязвленным. Глупо, конечно. Чего ждал от России я, антаркт? Что она наложит вето? Ей это надо?
Притом резолюция, закрепившая за флотом США право досматривать суда, оказавшиеся поблизости от антарктических берегов, это одно, а реальная коммерция — совсем другое. Мы наладили каналы поставок через Соломоновы острова, Индонезию и Филиппины — страны, никогда не имевшие в Антарктиде так называемых исторически сложившихся национальных интересов.
Стоило это дороже, но канал существовал. Близ Мирного и Новорусской то и дело швартовались катера самого подозрительного вида.
Кроме того, мы отваживались принимать самолеты — американцы пока не пытались их сбивать. Между прочим, далеко не все летательные аппараты, садящиеся на наши ледовые аэродромы, выполняли рейсы для нас и таили в себе «контрабанду»…
Были и гости. Даже больше, чем нам хотелось бы.
Как оказалось, мы не зря решили брать деньги со всякого рода научных групп, то и дело прибывающих к нам на Белый (пока еще Белый) континент. Исключение сделали только для группы из Кембриджа да еще Географического факультета МГУ. Остальные платили. Крику насчет нашего «стремления нажиться на чистой науке» хватало. Мы молчали, пожимали плечами и ждали, когда нам отстегнут. И нам, пошумев, отстегивали.
Шимашевич первым выступил против поблажек и скидок, пожелав иметь такую лупу, в которую можно рассмотреть «чистую науку», никак не связанную с коммерцией или политикой. «Брать и брать! — бушевал он, впервые на моей памяти выйдя из себя. — Пусть грантодатели раскошеливаются!..»
