— А вы в какой касте родились, Четан?
— Я брахман.
— Поздравляю с такой кармой. Выше ничего нет, не так ли?
— Боги — выше, — ответил индус и, как показалось Ломаеву, вздохнул с сожалением.
Несколько часов полета в той же птичке — и под крылом пошли горы, да такие, что дух захватывало. Куда там Трансантарктические четырехтысячники! Потом долго тянулась какая-то река — Ломаев подумал, что это, вероятно, Брахмапутра, но уточнять не решился. С индусом, да еще брахманом приходилось держать ухо востро. Не друг-приятель Ерема Шеклтон. Тут ляпнешь что-нибудь кощунственное — вовек не отмоешься, а то еще и переродишься свиным цепнем…
— Ганготри, — указал куда-то вправо Чаттопадхъяйя, лучезарно улыбаясь. И сейчас же снисходительно пояснил для безграмотных олухов: — Священная гора Индии.
— Которая? — уставился в иллюминатор Ломаев. — Вон та, что ли?
— Нет, ее отсюда не видно. Но она там.
— Понятно… Да, ведь ваша старая станция называлась Дакшин Ганготри!
— Верно. Южная Ганготри.
Ломаев смолчал. Насколько он знал, Индия построила свою первую антарктическую станцию на шельфовом леднике Лазарева километрах в сорока от останков одноименной с ледником станции. Какие там горы? Откуда? Там и застругов-то нет. Чудеса с этими названиями… То ли традиция велит, то ли воображение шалит. Вон и китайцы назвали свою станцию фортификационно-тушеночно: Великая стена. Их право, конечно. Зато никто не скажет, что соригинальничали, выпендрились…
Впрочем, Ломаев должен был признать: идеологически выдержанные названия отечественных станций немногим лучше — Комсомольская, Молодежная, Дружная, Советская… Остальные, выходит, были пенсионные, склочные и диссидентские?
Беллинсгаузен и Лазарев — это да, это ближе к теме. Хотя Лазарева скоро закрыли, признав место опасным — мол, того и гляди опрокинется в море вместе с отломившимся краем ледяного барьера. Прошло почти полвека — и до сих пор «того и гляди». Антарктида скакнула на экватор, а занесенные снегом руины станции как стояли, так и стоят, в море не сыплются…
Таращиться в иллюминатор надоело — чересчур рябило в глазах. После гравюрных антарктических ландшафтов и бело-лиловых гималайских пиков кричащая зелень полей и джунглей назойливо давила на мозг. Все равно что слушать Оффенбаха после Баха, — тошнотно, хоть фамилии у них и рифмуются.
Выручил Такахаши-сан — предложил саке. До свойского парня японцу было еще далеко, но наблюдался определенный прогресс. Конечно, саке оказалось той еще гадостью, но минус на минус дает плюс: после двухсот принятых вовнутрь граммов цветовая гамма под крылом показалась уже приемлемой.
Бхопал оглушил. Взмокший от пота индус на контроле проштемпелевал антарктические паспорта гостей с такой сноровкой, будто антаркты валили в Индию толпами, мгновенно оформил путешественникам трехдневные визы и вовсе не пялился, «как в афишу коза». А за воротами аэропорта шумела многотысячная толпа, запрудившая площадь и прилегающие улицы. У трех четвертей антарктической делегации отпали челюсти. Лишь Чаттопадхъяйя улыбался с полным достоинством, но как-то хитренько.
— Вот гад, — шепотом вынес Ломаев неискренний вердикт. — Предупреждать же надо! Ох, помнут нас…
Какие-то люди, одетые очень одинаково, врезались в толпу тевтонской «свиньей», освобождая гостям проход к богато убранной цветами трибуне. О том, что предстоит митинг (возможно, с песнями и танцами — Индия же!), теперь не догадался бы только слабоумный.
Сказать по правде, гости предпочли бы обед. Но чего не вытерпишь ради Свободной Антарктиды!
Позднее пришлось вытерпеть и обед, составленный из национальных блюд. Вкусив некий блинчик по имени масала-доса, начиненный перцем, как бомба напалмом, Ломаев пролил обильную слезу и не скоро вновь обрел способность разговаривать — к счастью, потому что иначе попросил бы себя пристрелить. Пока же пришлось терпеть совершенно другое: немилосердную жару, от которой на трибуне было негде укрыться, растянувшуюся на час речь индоантаркта Чаттопадхъяйи и рев толпы в ударных местах:
— Хинди-анти — бхаи-бхаи!..
То есть братья. Переводчик кое-как поспевал переводить на инглиш. Сказавши положенные слова о мире, добрососедстве и готовности принимать обездоленных со всего света, Чаттопадхъяйя особо рьяно налег на экологию. В качестве промежуточной точки посадки Бхопал был выбран не зря: тема техногенных катастроф заводила местную толпу с полоборота. Не так-то просто забыть тысячи отравленных. У Ломаева сложилось впечатление, что самое грязное ругательство на хинди звучит как Юнион Карбайд.
Антарктида маячила где-то вдали. Антарктида ничем не угрожала Индии и уж меньше всего техногенными катастрофами. Антарктида ставила под сомнение концепцию неоглобализма, очень несимпатичную для развивающихся стран. Антарктида звала к себе переселенцев и открывала перспективы одну заманчивее другой. Наконец, Индия уже зацепилась за Антарктиду одной научной станцией, а кому теперь станция принадлежит, в сущности, не так уж важно. Похоже, эти антаркты знают, что делают, и не собираются ущемлять ничьих прав — совсем наоборот! Вы только посмотрите, кто стоит на трибуне — свой, хоть и назвался антарктом. Все равно свой!
— Хинди-анти — бхаи-бхаи!..
Завести толпу — дело нехитрое. Куда труднее оказалось не попасть впросак на пресс-конференции, состоявшейся вечером в гостинице. И опять-таки с делегацией не встретился никто из официальных лиц.
На ужин трое из четверки дружно заказали блюда европейской кухни — любые, какие есть! — и удовлетворились спагетти под чесночным соусом с толикой виски. Один Чаттопадхъяйя, категорически не употреблявший ни спиртного, ни лука с чесноком, с изяществом истинного джентльмена потягивал из бокала бхану — отвар конопли, заедая темно-зеленую жидкость пирожком с коноплей же. По-видимому, его организм не страдал от такой диеты.
Наутро предстоял самый долгий перелет — в Каир с возможными незапланированными посадками в Маскате, Абу-Даби и Эр-Рияде. Никто не мог дать гарантию, что антарктическая делегация не будет там сразу же арестована. Но в самолете все сразу почувствовали себя бодрее — негромко шумящий кондиционер изничтожил жару, как ее и не было.
— Уф-ф! — сказал Ломаев. — Этакое пекло, и у нас так когда-нибудь будет, да?
— Еще нескоро, — утешил Кацуки.
— Вот-вот. Одна радость, что люди по тысяче лет не живут, так что помрем в прохладе…
— В Мадрасе затеяли снимать фильм «Пламень страсти среди льдов», — подал голос Шеклтон. — С участием пингвинов и плясками вокруг ледниковой трещины. Не знают только, где им проводить натурные съемки, у нас или в Гималаях. Вчера один тип у меня консультировался.
Посмеялись.
— Как же в Гималаях-то? А вершины?
— Вырежут или найдут плато, откуда высоких пиков не видно.
— А пингвины?
