Конечно, как и вся наша интеллигенция, я в 1960-е читал и самиздат, и материалы, которые появлялись в советской печати; например, много удивительных публикаций было в «Военно-историческом журнале». Более того, я работал школьным учителем и преподавал коллективизацию по неизданному двухтомнику Виктора Данилова, был у нас такой доктор исторических наук, который очень честно написал об истории коллективизации со всеми ее ужасами, с истреблением лучшей части крестьянства и прочими репрессиями. Книжка еще не вышла в свет, но у меня уже была ее копия…
Моя супруга Ирина Якир работала над изданием «Хроники текущих событий». А это, на мой взгляд, был великий бюллетень, сравнимый с «Колоколом» или «Полярной звездой» Герцена, такой же не подцензурный, протоколирующий преступления режима. В этом святом деле она была многостаночница. Потому что помимо непосредственного сбора информации возникало множество проблем, которые приходилось решать. Например, собирать некий денежный и материальный фонд для помощи семьям диссидентов, которые уже попали в тюрьму или в лагерь. Она была человеком незаметным, но важным, подписывала протестные письма, ездила в командировки на Украину, привозила оттуда материалы на тонкой папиросной бумаге.
Я все время за нее переживал, потому что это было довольно рискованное занятие. Но сам диссидентскими делами занимался от случая к случаю, к «Хронике» был причастен скорее как читатель-распространитель: когда выходил тираж, я кому-то показывал, отвозил и сам читал, конечно, поучаствовал в редакторской работе над 11, 15 и 18-м номерами, 15-й выпуск я вообще один целиком редактировал. Но в основном я все-таки песни сочинял.
По тем временам диссидентство — это было святое дело. И абсолютно совестное. Посмотрите на судьбы наших видных диссидентов. Татьяна Великанова, структурный лингвист, Сергей Адамович Ковалев, преуспевающий кандидат биологических наук, Илья Габай, блистательный педагог, знаток литературы, Анатолий Якобсон, Юрий Айхенвальд, мои коллеги по школьному учительству, — все были настоящими, прекрасными работниками, каждый на своем поприще. И все стали диссидентами. Я для себя так определяю это понятие — инакомыслящий, который осуществляет свое право на свободу слова явочным порядком. Все те, кто в условиях советской диктатуры составляли, подписывали, распространяли и передавали на Запад протестные письма, подвергали опасности свою жизнь, здоровье и свободу.
Они шли на это, потому что внутренне не могли смириться с чудовищной системой и ее диктатом. И никакого другого основания я не вижу. И ведь в России это старая традиция. Бунт против огромной государственной машины породил и народовольцев, и декабристов.
Все это было на виду. Для КГБ не составляло труда наблюдать за нашей конспирацией. Они все абсолютно знали. Вероятно, у них были свои осведомители и, конечно, своя техника подслушивания и подсматривания. Я хорошо помню, как в Свердловске, в какой-то компании, спел свою самую крамольную тогда песню, про Брежнева. Она была не бог весть что, но там был хороший припев: «Мои брови жаждут крови». За такую строчку легко могли посадить. И я, когда решил ее спеть, попросил выключить все магнитофоны (а там их было восемь). Но через некоторое время после моего отъезда присутствовавших на той вечеринке стали вызывать в КГБ и спрашивать, что я там такое пел. Они, помня, что все магнитофоны были выключены, называли какие-то другие песни, вполне безобидные, а в том, что слышали про «брови-крови», не признавались. И тогда кагэбэшники достали полный текст этой песни, напечатанный на машинке. Причем по тексту было видно, что записан он с прослушки, потому что многие слова и рифмы были исковерканы.
Диссидентское движение вспыхивало по разным поводам, возникало из разных источников, в нем соединялись очень разные люди. Например, Илью Габая, нашего московского демократа, судили в Ташкенте вместе с Мустафой Джемилевым, который был отчаянным крымско-татарским националистом, имевшим семь ходок: срока у него были небольшие, но в сумме он отсидел пятнадцать лет. Возглавляемое им объединение крымских татар — это героическое всенародное движение, отличавшееся от нашего общедемократического. Но тем не менее такие разные диссиденты находили общий язык.
При этом сколько-нибудь серьезной самоорганизации диссидентского движения власть допустить не могла. Все нелегальные объединения Комитет госбезопасности душил если не в зародыше, то через два-три года после возникновения. Постепенно сошла на нет деятельность Комитета прав человека, который основали Андрей Сахаров, Валерий Чалидзе и Андрей Твердохлебов. Возглавляемая Юрием Орловым, известным ученым-физиком, Московская Хельсинкская группа была разгромлена, Орлов поехал в лагерь, часть членов группы были арестованы, других вынудили эмигрировать. На моих глазах разгоняли последних членов Хельсинкской группы, которые занимались положением политических заключенных в психушках.
Конечно, яркие фигуры все равно появлялись, и вокруг них сразу собиралась компания желающих участвовать и помогать. Я знаю в Москве три места, где собирались подобные компании. Это был дом Петра Якира, моего тестя, дом Юрия Айхенвальда по соседству, и безусловно, дом Ларисы Богораз. Но единственным человеком, который мог бы стать лидером диссидентского движения, был Владимир Буковский. У него были все задатки, он мгновенно схватывал и мысль, и ситуацию в разговоре с любым собеседником крайних или умеренных взглядов. Он мгновенно находил общий язык и всегда добивался каких-то результатов, за которые его немедленно хватали и сажали. Чего стоили одни материалы, которые он собрал и отправил на международную конференцию психиатров. Опираясь на эти документы, советскую делегацию фактически признали «персоной нон грата».
Буковский собрал большое, невероятное интервью со многими диссидентами и присоединил к нему магнитофонную пленку, записанную Аликом Гинзбургом прямо на зоне. И таких подвигов за ним много числилось. Четыре раза его арестовывали и сажали, а потом все-таки обменяли на лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана, породив такую частушку: «Обменяли хулигана/ На Луиса Корвалана. / Где б найти такую блядь, / Чтоб на Брежнева сменять?»
Впрочем, суть движения и не предполагала подпольной организации. Это было личное сопротивление несвободе, в том числе и в легальной сфере. В чем-то были достигнуты значительные успехи. Существовали Театр на Таганке, «Современник», где была иная, несоветская эстетика, с новым материалом и с новыми воззрениями на жизнь, на роль личности и ее взаимоотношений с коллективом. Существовали художники-нонконформисты, которые добились своего признания раньше всех, потому что после знаменитой Бульдозерной выставки они все-таки получили какой-то полулегальный статус. И на Малой Грузинской улице ежегодно в течение целого месяца проходила выставка так называемой двадцатки — наших неформальных живописцев, которые потом стали признанными мастерами мирового уровня. То же самое происходило и в литературе, и в поэзии, и, конечно, в авторской песне. И Галич, и Высоцкий, и Окуджава свободно пели то, что хотели. С магнитофонным морем КГБ не справлялось. Так что свободного слова, если не политического, то художественного, было много. Оно прорывалось и находило свои ниши.
В 1968 году под впечатлением от суда над Галансковым, Гинзбургом, Лашковой и Добровольским я сочинил песню «Адвокатский вальс». Я на этом суде не был, но все про него знал и топтался на морозе в январе, когда шел этот процесс. Меня охватило чувство гнева и протеста, общее для всех, кто сочувствовал нашим диссидентам, и я сочинил этот вальс. Потом впечатления попол нились судом над демонстрантами. В октябре судили тех, кто вышел протестовать против вторжения в Чехословакию. И я понял, что помимо подсудимых есть люди, которые берут на себя отчаянную смелость защищать заведомо проигрышные дела, защищать диссидентов. Наши адвокаты были истинные герои и платили своей карьерой. Например, Борис Золотухин был исключен из коллегии адвокатов за то, что защищал в свое время Алика Гинзбурга. Той же репрессии подверглась в конце концов и Софья Васильевна Каллистратова, хотя адвокаты любого разлива и любых взглядов, лояльные или нелояльные, преданные, не преданные, — все считали, что она была профессионал высшего уровня. Благодаря бесстрашным адвокатам, их записям правда об этих процессах становилась всеобщим достоянием, в том числе и мировой общественности. Поэтому их вклад в наше общее демократическое дело был очень весомый.
