Зоя Крахмальникова делала в то время христианский сборник «Надежда». Он был просто замечательный. Она находила совершенно потрясающие материалы. Я не спрашивала у кого. И никто вообще никого ни о чем никогда не спрашивал. Меньше знаешь — меньше сидишь. Это шутка, конечно, но тем не менее. Это был интереснейший сборник, на тонкой бумаге формата А4. Зоя успела сделать выпусков десять примерно, может меньше, и ее арестовали.
Судили Зою все-таки по 70-й. Но Зоя героиня, она была уже совсем немолодой и, в отличие от нас, многое теряла. Он была когда-то официозной журналисткой, работала в журнале «Молодая гвардия» и в «Литературной газете». Вполне себе была достойная советская дама. Она многое потеряла. Но пришла к вере. Отец Дмитрий Дудко был одним из ее учителей. И Зоя стала жить соответственно своим убеждениям.
Зою сослали на Алтай. Правда, вернулись они до конца срока, потому что Горбачев уже начал освобождать людей. Я ездила к ней в Горно-Алтайскую область, там потрясающая красота. И потом им разрешили соединиться с мужем, Феликсом Световым, которого посадили за романы, где даже под лупой ничего такого страшного нельзя было найти. Я вообще не знаю, чем руководствовалась советская власть. Я не знаю, почему она боялась любого инакомыслия. Это лучше всего у Надежды Яковлевны Мандельштам написано, что идеалом было болото, очень ровное, и чтобы ничего не высовывалось. Но нельзя так. В обществе никогда такого не бывает. Всегда есть люди, которые не соглашаются с этим, и в этом их вина.
Александр Гинзбург, сидя здесь, в Тарусе, на Лесной улице, организовывал фонд Солженицына. Александр Исаевич приезжал сюда один раз, и они решили, что все свои гонорары за «Архипелаг ГУЛАГ» он будет отдавать фонду. А Алик это все устраивал.
В этом не было вообще никакой корысти, ни у кого. Это не было работой, ведь никто за это ничего не получал. Не было офиса, ничего не было. Был круг дружественных друг другу людей, такой братский круг, где все друг другу помогали. Причем еще и деньги собирали. Люди, получавшие совсем небольшие зарплаты, абсолютно добровольно и с радостью давали кто рубль, кто три, кто пять, кто десять. И этих людей невозможно было пересчитать.
Власти поняли, что с этим надо что-то делать. И пересажали почти всех. Последним посадили Сергея Ходороича, который в тот момент возглавлял фонд. Для меня они выбрали трудный сценарий — отобрали квартиру, единственное жилье, где я всегда жила и была прописана. Отобрали на основании, что я там никогда не жила. Они нашли свидетелей, которые на суде это подтвердили. А лишив меня жилья, они поставили меня под действие закона о «бродяжничестве и тунеядстве». Двести восемнадцатая статья. Мне было сказано: у вас есть трое суток, чтобы найти себе жилье и прописку. Но это легко сказать, квартиру надо было освободить, забрать вещи. Так я оказалась в глухой деревне, на границе Тверской и Новгородской областей, где работала шофером и трактористом. Там у меня был знакомый, в прошлом режиссер, — Николай Александрович Мокин. Он меня к себе с радостью прописал и был очень доволен, что я скрасила ему одиночество. А я пошла работать в колхоз. Тяжело, конечно, было, но ничего, выжила. Это был май восемьдесят третьего года. Потом началась перестройка, но власти хотели, чтобы люди писали заявления о том, что они не будут больше ничем таким заниматься. И довольно долго это все длилось, вплоть до 1990 года. И если бы не Елена Георгиевна Боннэр, я имела шансы сгнить в этой деревне. Потому что мне, родившейся в Москве, прожившей там всю жизнь, надо было заново получать квартиру. А никто мне не собирался ее давать. Понимаете? Но я была дома у Люси Боннэр, когда к ней пришел мэр столицы Гавриил Попов что-то выяснять по поводу музея Андрея Дмитриевича Сахарова. И Люся сказала: «Вот пока не дадите квартиру Вере Иосифовне, никаких общих дел не будет». Попов ответил: проблем нет, пиши заявление. И мне моментально дали квартиру…
Оглядываясь назад, я думаю, что «правозащитное движение», «диссиденты» — это все внешние названия. Мы себя так не определяли, мы скорее ощущали себя как дружеское братство. При этом неважно было, верующий ты человек или нет. Никакого национализма в нашей среде тоже не было. Было просто братство, основанное на доверии и уважении. Не было никакой официальной структуры, с уставом, со взносами, как, например, ВСХСОН (Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа) в Ленинграде. Там была действительно глубоко законспирированная структурная организация; одним из основателей был Игорь Огурцов. Их всех как раз перед нами посадили. Но у них были не только устав и штаб, но и политические цели и задачи, и они предполагали свержение власти. Они очень недолго просуществовали, их сдал кто-то изнутри. Но мы их не знали.
А еще, например, были такие «Колокольчики», в Питере, с ними мы были знакомы. Они издавали журнал «Колокол». Успели выпустить всего три номера. А первый номер был перепечаткой последнего номера герценовского «Колокола». Замечательные были ребята. Они все окончили Политех в Ленинграде. Но они немножко постарше меня были, где-то тридцать восьмого — сорокового годов рождения. Технари, бригадмильцы (бригады по содействию милиции), это тогда дружины такие были комсомольские, комсомольцы конечно же. Но постепенно они решили, что социализм строится неправильный, надо его с человеческим лицом сделать. И об этом они писали в своем самиздатском подпольном журнале.
Я, повторюсь, никогда не ощущала себя правозащитником. Может быть, потому что я никогда ничего не возглавляла. Я всегда помогала. Надо было помочь — и помогала. Никто ведь не ждал, когда тебя попросят о помощи. Важно было успеть броситься и помочь, когда ты видел, что это нужно. И это считалось за честь. Анатолий Марченко, например, он замечательный человек был, удивительный просто, из редчайших. Он тоже никогда себя никаким правозащитником не считал. Я уверена в этом. Он написал свою первую книгу о лагере. Разве он писал ее как правозащитник? Нет, он писал ее как свидетель. Он был свидетелем. Он просто выражал свои внутренние ощущения и свою точку зрения на все происходящее, чтобы противопоставить правду официальной пропаганде, которая шла без конца и внутрь страны, и на Запад. На этом ведь все и было основано, все для этого и делалось, ради правды. Зачем Гинзбург составил «Белую книгу» и передал ее на Запад? Затем, что отчеты и освещение этого процесса были до такой степени фальшивые, что невозможно было это терпеть. Но и просто сказать: «Нет, это неправда» — тоже нельзя. Тогда покажи, где правда. Вот мы и показывали. И вся «Хроника» («Хроника текущих событий») на этом строилась.
Я считаю, это было нравственное противостояние. О чем очень хорошо сказала Наташа Горбаневская, когда ее спрашивали о демонстрации на Красной площади. Казалось бы, это политическое явление — выйти против действия правительства, государства. Но она все время повторяла: это было нравственное, нравственное… Это был поступок, продиктованный именно нравственным движением несогласия.
Диссиденты, которых так потом назвали, не сопротивлялись советской власти силой оружия. Во всяком случае, известные мне люди. Нет, они не думали брать власть и ничего для этого не делали. А только сопротивлялись, но внутренне. Но нравственно.
Павел Литвинов
