Многие говорят, что на наше поколение, особенно на тех, кто встал на путь сопротивления, очень сильно повлиял XX съезд. Это не совсем верно. Да, для некоторых он сыграл какую-то роль, как элемент складывающегося мировоззрения и определения своей позиции в жизни. Но после тех разоблачений, которые сделал Хрущев, восстали целые страны: Польша, Венгрия. И не потому, что Хрущев сказал то, чего никто не знал. Люди прекрасно знали. Когда немцы говорят: «Мы не знали, что там делалось», им еще частично можно поверить, потому что это длилось всего двенадцать лет и немецкий народ не подвергался геноциду — Гитлер совершал преступления на чужих территориях и в отношении других народов. Но у нас почти пятьдесят лет длился лютый террор, тотальная ложь. И конечно, не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы этого не видеть. Тем более что я учился сначала на философском факультете, потом окончил восточный, были основания и возможности для размышлений.
Другое дело, что некоторые это как-то принимали и шли на компромисс сами с собой, потому что уже и родились при этом, и думали, что это навсегда. Значительно большую роль, чем доклад Хрущева, сыграло венгерское восстание, которое было всенародным и победоносным. Оно за три дня смело режим, который держал всех намертво. Внутри страны восстание победило; Венгрия была задавлена при помощи интервенции. И конечно, анализ венгерских событий расширил кругозор. То есть мы стали понимать, какая ситуация за пределами страны, за железным занавесом. Кроме того, мы видели, насколько единодушно нация отторгает эту систему, причем настолько, что готова драться по-настоящему, насмерть. Таким образом, целая цепь событий внутри и вовне формировала наше мировоззрение и давала надежду на победу. Хотя, конечно, мы понимали, что мы смертники. И все-таки мы продержались несколько лет, как не удалось ни одной группе после войны.
Мы понимали, что эта система искусственная, что она ведет в конечном счете к катастрофе, потому что не может меняться и эволюционировать. Только при таком настрое, что ты готов бросить железную перчатку в лик этой сатанократии и уже не думать, — только так можно было бороться. Наши шестидесятники, которые пытались выходить на площадь под лозунгом «Выполняйте ваши законы!», показали, что так не получится. Можно было сопротивляться только в подполье и только будучи готовым на все.
В наставлении № 2 ВСХСОН по конспирации было указано, как вести себя и в случае ареста, и в случае предательств. В частности, было сказано, как работать с теми, кого мы считаем возможным привлечь в соратники. Мы и продержались несколько лет, потому что все было тщательно разработано. Никогда не говорили: «Давай вступай в такую-то организацию!» Разумеется, «с улицы» нельзя было никого брать. Можно было привлекать или друзей детства, или по армии, или по вузу. Когда кто-то намечался в качестве кандидата, докладывали в отдел, отвечающий за кадровый состав и безопасность организации, и там либо давали добро на дальнейшую работу, либо говорили: «Оставьте этого человека, с ним работать нельзя». Если давали добро, то выдавали литературу.
В каждом подразделении у нас была стандартная литература — примерно тридцать работ. Библиотека была разделена на три части. Первая — те книги, за которые не давали срок, если вы с ними попадались. «Несвоевременные мысли» Горького, скажем, или «Один день Ивана Денисовича» — они расширяли кругозор, но опасности получить срок за это не было. После того как человек это прочел, чувствовалось, можно с ним дальше работать или хватит. Если он позволяет себе рассказывать антисоветские анекдоты, но не больше того, — все, этого человека оставляли в покое. Если же он шел навстречу, ему уже давали литературу, за которую можно было получить срок. Если он проявлял страх и сам хотел закончить разговоры, то с ним опять же прекращались контакты. А если он говорил: «Слушай, ведь я же не дурачок, вот ты мне даешь эти книги, я же понимаю, что их не в библиотеке берут, значит, кто-то делает это, кто-то рискует. А мы что же — только потребители, только почитать интересно? Давай что-то делать!» Тогда я отвечал: «Хочешь? Давай! Вот давай сейчас вдвоем распечатаем десять экземпляров этой книги фотоспособом». Если он делал это охотно, значит, дальше можно было сказать: «Слушай, нас же не двое с тобой. Есть организация. Готов ты вступить?» Если он говорил, что готов, его еще оставляли подумать на две недели. И только потом, если он не передумал, ему давалась программа, устав, и он принимался на одной из конспиративных квартир, писал анкету, принимал присягу и определялся в конкретное подразделение.
Боевая группа — это три человека: старший и два члена. Отделение — это две тройки, командир и ответственный за безопасность, итого восемь человек. Две восьмерки — взвод, двадцать человек. Четыре взвода — батальон, сто человек. Больше у нас уже не было. Причем люди друг друга не знали, даже соседнюю тройку уже никто не знал, встречаться могли только через курьеров или на конспиративных квартирах. А по-бытовому видеться могла только тройка, потому что она и так была на одном заводе, или в одном институте, или в одной армейской части. К сожалению, конечно, в большой организации очень трудно все проконтролировать, и бывали отступления от системы.
У нас даже рядовые члены готовились, как руководители. В батальоне было еще четыре отдела: отдел кадров, отдел безопасности, идеологический отдел, куда входили преподаватели исторического, экономического, юридического факультетов. Студентов было сравнительно мало. В основном рабочие, инженеры — те, кто кончал технические вузы, и гуманитарии. Поскольку первоначальный центр все-таки был в питерском университете, то все гуманитарные факультеты были у нас представлены: юридический, исторический, восточный, филологический, философский. И в основном это были молодые преподаватели. А те, кто получал распределение в другие города, создавал там отделения: у нас было хорошее отделение в Томском политехническом университете, куда были посланы наши экономисты. Сибирь была готова, они очень быстро создавали группы.
Мы планировали добровольческий партизанский корпус. Хотели совершить вооруженный переворот. У нас это было оправданно по той причине, что никакая форма оппозиции, даже псевдооппозиции, не была возможна, она сразу подавлялась, и все. Страшно было не просто срок получить, главное другое: если ты даже получил шесть месяцев, год, но уже попал в поле зрения, отсидел, ты больше не мог ни жить, где ты хотел бы, ни получить мало-мальски сносную работу. Ты все время до самой смерти был под наблюдением. Термин, который в тот период был найден, очень точно отражал ситуацию — «беспредел». Не было никаких законов. Они говорили так: «Для вас закон, а для нас инструкция».
Когда создавался ВСХСОН, фон не был совершенно гладким и пустым. Мы не одни такие возникли, конечно. Другое дело, что мы поставили все точки над i, мы дали анализ этой системы и назвали все это своими именами.
Оружия как такового у нас не было. То есть были у нескольких человек пистолеты, но это не то оружие, которым свергают общественный строй. Не настолько мы были наивны и примитивны. Мы, конечно, не могли себе представить, что можем своими силами, даже если бы мы еще лет десять активно просуществовали, расширяясь, решить такую задачу. Речь шла лишь о том, что, уходя от ареста, охраняя материалы организации, мы бы защищались. Конечно, мы бы не сдавались, как кролики, они-то к нам приходят с оружием! А статьи и так были расстрельные. Так что мы уж хотели если умереть, так умереть достойно.
