Первый год я не поступила на биологический факультет. А потом поняла, что все равно мне придется редактировать правозащитные материалы, печатать их на машинке, поэтому филология будет ближе и полезнее. И поступила в ближайший от Москвы Тверской университет на филологию. Когда я стала привозить в Тверь литературу, которая была мне доступна в Москве, она сразу начинала ходить по рукам. Один раз я увидела, как комсорг нашей группы на лекции читает под партой «Архипелаг ГУЛАГ».
В Твери я проучилась два курса. Мы там организовали небольшой кружок человек на десять по изучению текста Библии. Это носило чисто литературный характер. Но почему-то тверской КГБ всполошился. Они опросили всех студентов, которые хоть какое-то косвенное отношение к нам имели.
Официально меня отчислили с формулировкой «за неуспеваемость», придравшись к одному несданному экзамену. Но перед этим вызывали на беседу к декану в присутствии человека, который, скорее всего, был сотрудником госбезопасности, и профессора с кафедры атеизма. Основные претензии были, что я, советская студентка, посещаю церковь и изучаю текст Библии, да еще делюсь со студентами. А напоследок спросили, что я делала десятого декабря на Пушкинской площади, и перечислили имена диссидентов, с которыми я была знакома. После того как меня выгнали из университета, я еще год пыталась работать по специальности в Тверской области, наивно рассчитывала через год восстановиться. Но потом мне пришлось уволиться. Ко мне приехала подруга, и на вокзале нас задержали. А у нас с собой было самиздатовское издание воспоминаний Мандельштама, которое и изъяли. Когда впервые вещь, которая тебе принадлежит и которой ты дорожишь, изымают и не возвращают, это, конечно, производит тяжелое впечатление. Но после того, как я вернулась в Москву, уже ничто мне не мешало полностью погрузиться в правозащитную деятельность.
Я смотрю по судьбам других людей и разных групп. В среднем у всех было три года активной деятельности от ее начала до ареста. Восемьдесят первый год я считаю началом моей правозащитной деятельности. Восемьдесят четвертый год — год моего ареста. Ровно три года.
Началом своей серьезной правозащитной деятельности я считаю Инициативную группу защиты прав инвалидов. Я редактировала и печатала бюллетени, встречалась с инвалидами, брала у них интервью, обрабатывала их письма. Инициативная группа состояла из нескольких человек. Это Юрий Иванович Киселев, художник, который в детстве лишился ног. Он в пятьдесят шестом году устроил демонстрацию инвалидов-колясочников. А группу защиты прав инвалидов создал в 1978 году вместе с Валерием Фефеловым. Валерий Фефелов жил в Юрьеве-Польском Владимирской области. Он был парализован, инвалид-спинальник. В совсем юном возрасте он работал электриком, его послали ремонтировать высоковольтную линию, и при этом пьяные прорабы забыли отключить ток. Он упал. И с тяжелым переломом позвоночника его везли в коляске мотоцикла. Ноги были парализованы до конца дней. Его жена Ольга Зайцева тоже была членом инициативной группы.
Мы с ней ездили в начале 82-го года на Украину навестить инвалидов, которые присылали оттуда письма. В основном это были тяжелые инвалиды-спинальники, один из них был прикован к постели с переломом шейного позвонка. По официальной версии, инвалидов в СССР не было. Когда в Торонто на Параолимпийские игры пригласили советскую делегацию, кто-то из советских деятелей ответил: «А у нас в СССР инвалидов нет». Спорт, Параолимпийские игры были для советских инвалидов чем-то абсолютно недоступным. Советские инвалиды не могли самостоятельно выехать на улицу, потому что не было нормальных колясок. Ничего в системе соцобеспечения не было приспособлено для инвалидов. Разве что несколько санаториев на весь Союз. Очень тяжелое положение было у инвалидов детства — это была жизнь, близкая к тюремной. Мне пришлось редактировать кошмарные документы о том, что происходит в специальных лагерях для инвалидов. Этот документ вызвал сенсацию на Западе.
В 1981 году Юрию Киселеву сожгли дом в Коктебеле, который он построил своими руками. Это явно было в отместку: сотрудники госбезопасности намекали, что такое может произойти. Юрий Иванович просил меня, чтобы я вместе с ним поехала в Крым на пепелище. Там, в Крыму, меня первый раз и задержали, в санатории для спинальников недалеко от Евпатории, где я пыталась проводить анкетный опрос. Сотрудники местного КГБ меня держали в КПЗ три дня, непрерывно допрашивая. Проверили мои карманы, там у меня был маленький перочинный ножичек. Сотрудник госбезопасности спрашивает у прокурора: «Это можно считать холодным оружием?» — «Да, конечно», — ответил прокурор. Ношение холодного оружия — достаточное основание для задержания. Дольше трех дней без предъявления обвинения они меня не имели права задерживать: или возбуждайте уголовное дело, или будьте добры выпустить. Я заявила, что объявляю голодовку. Буквально через два-три часа меня посадили в машину и отвезли в симферопольскую психбольницу. Там были врачи-психиатры, которые как бы все понимали, но им нужно было сколько-то меня продержать. Через две недели меня отвезли в аэропорт, посадили на самолет и бесплатно доставили в Москву. Там я уже была свободна.
Постепенно кроме инициативной группы я стала заниматься другими делами, включилась в работу Фонда помощи политзаключенным. Мы с друзьями стали писать политзаключенным письма. Поздравляли сначала с Новым годом, потом с Рождеством, с Пасхой. К этому подключались и люди, далекие от всякого диссидентства, потому что было понятно: посетить без вины арестованного человека, осужденного — это благое дело. Завязывалась переписка, и из писем можно было добыть какую-то информацию, которую было важно предать огласке.
Первый обыск у меня прошел 3 февраля 1983 года. В этот день арестовали Сергея Ивановича Григорьянца. А у меня забрали много материалов, в том числе мои рукописи, дневники, которые были расценены как антисоветская агитация. С этого момента за мной уже началась слежка вплотную. Буквально ходили по пятам.
На лето я уехала в археологическую экспедицию в Свердловскую область на сезонные работы. И после экспедиции сделала попытку восстановиться в Уральский университет со своей академической справкой. И меня сначала приняли, то есть разрешили досдать недостающие экзамены, чтобы я могла быть зачислена на четвертый курс заочного отделения.
За день до ареста я позвонила в Уральский университет и спросила, приезжать ли мне на сессию, есть ли уже приказ о моем зачислении. На что мне девушки говорили: «Почему-то до сих пор нет. Вы пока не приезжайте. Но вы завтра позвоните». А назавтра меня уже арестовали.
У меня был знакомый, замечательный человек, украинец Иосиф Тереля, который сидел с самой юности, срок за сроком. То в лагерях, то в спецпсихушках. И в 1982 году он освободился из спецпсихбольницы Днепропетровска. Он был очень живой, яркий, общительный человек и очень интересно рассказывал. Так совпало, что он пришел ко мне в гости в тот день, когда умер Леонид Ильич Брежнев и был милицейский рейд по всем подозрительным квартирам. Пришел участковый, застал у меня Иосифа, задержал его, отвел в отделение. Я пошла вместе с ним, и Иосифа выпустили раньше, чем меня. Я предала этот случай огласке. Иосиф, побыв еще какое-то время в Москве, вернулся к себе во Львовскую область. А несколько месяцев спустя его арестовали по обвинению в тунеядстве. Предлогом для обыска у меня было как раз дело Иосифа Терели.
