Что до меня, то последним толчком стал роман Солженицына «В круге первом». Там есть сцена, где главный персонаж, дипломат Володин, разбирает бумаги своей матери. А потом останавливается на одном письме, где она пишет своей подруге, что несправедливости всегда были и будут, что она человек маленький и не в состоянии с ними бороться, но важно не участвовать в несправедливости. И вдруг до меня дошло — я действительно не могу ни на что повлиять, но зачем я без конца участвую в выборах, субботниках — все это какая-то шелуха. И очень резко я стал жить по принципу, который позже был сформулирован у Солженицына в «Жить не по лжи», — ни в чем не участвовать. Оказалось, что осуществить это довольно трудно. Что вся наша жизнь устроена так, чтобы каждого опутать и каждого сделать сознательным соучастником этой системы. И чтобы выбраться из нее, надо приложить очень большие усилия.
В 1968 году в августе я был в Москве, хотя жил еще в Крыму. День, когда была демонстрация на площади, меня поразил. Я не мог понять, как люди решились на это. Было впечатление, что их могли растоптать, разорвать в клочья… Для меня это был рубеж, я перестал ходить на выборы. И на почве этого неучастия ни в чем у меня в жизни начался разлад. Отец был в ужасе. Наверное, из-за этого распалась и семья. Чаще всего семьи диссидентов складывались в том случае, если муж и жена были примерно одних взглядов, такие семьи держались крепко. Если же было несогласие, то быстро распадались. Так получилось с моей первой женой. А в 1972 году я женился второй раз, на москвичке, что дало мне возможность переехать в Москву.
И тогда же была предпринята одна из первых попыток организоваться в какую-то группу. Так появилась Инициативная группа по защите прав человека в России. Я познакомился с семьей Подъяпольских. Григорий Подъяпольский был членом этой группы, и у них по средам собирались люди, делились разными новостями, там появлялись те, кто ехал куда-то на свидание к сидевшим, у кого были сведения из лагерей.
Помню, как меня поражала тогда эта раскованность и свобода. Как будто нет вокруг советской власти. И я осознал, что никаких законов мы не нарушаем. Мы просто игнорируем некоторые установки, и главное, если можем, то помогаем людям. Когда кого-то сажали, то жену или мужа обычно выгоняли с работы. Чтобы съездить на свидание, нужны были деньги, а взять было негде. И мы, вот этим небольшим кругом, пытались помочь. Это было тоскливое зрелище. Сами все безденежные, последнее собирали, чтобы кого-то отправить на свидание, на посылку набрать. Все это тяжело давалось. Поэтому появление фонда Солженицына было большим делом, и материальным, и моральным
[11].
Распоряжаться этим фондом взялся Алик Гинзбург, но когда его снова арестовали, было принято решение о коллегиальном управлении. Распорядителями стали Кронид Любарский, моя сестра Татьяна Ходорович и Мальва Ланда. Когда фонд только образовался, власти долго не могли понять, как же к этому относиться. Ни под какую статью кодекса он не подпадал. К делу Алика они долго пытались пришить 64-ю статью, но материала не набиралось, и Гинзбурга они осудили все-таки по 70-й. Но с фондом к тому времени они уже определились, стало понятно, что надо все это прекращать. И за вновь объявившихся они взялись с новой силой.
Мальве утроили пожар в квартире, обвинили ее в халатности в отношении государственной собственности и отправили в ссылку. А Кронида Любарского и мою сестру стали прессовать самыми разными способами и понуждать к отъезду. Кронид быстро уехал. Сестра еще сопротивлялась какое-то время. Но я видел, как ей тяжело. Это такое давление, бесконечные обыски, со всех работ ее давно выгнали, а она мать-одиночка, вдова, четверо детей. Сажать ее им как-то несподручно было. И они умотали ее до того, что она решила наконец уехать.
Было понятно, что власти не намерены дальше терпеть деятельность фонда. Встал вопрос, кто следующий будет им управлять. И я, к своему удивлению, увидел, что нет вокруг людей, готовых за него взяться. То есть первым распорядителем стала Арина, жена Александра Гинзбурга. Вторым — Мальва Ланда, формально она оставалась на территории Советского Союза, хоть и была в ссылке. Но нужен был еще один человек. И я видел, что из людей, которые могли бы этим заняться, нет желающих. Тогда я робко предложил свою кандидатуру. И все восприняли это с одобрением.
Вот тут я почувствовал, что быть распорядителем фонда — это немного выше моих возможностей. Нести за это внутреннюю ответственность всю последующую жизнь — выше моих сил. Здесь надо быть готовым уже ко всему. К тому же добавлялся сложный финансовый вопрос. Когда фонд только начинался, перевести деньги из-за границы было несложно, и Алик этим пользовался. Но власти быстро сообразили и ввели такие налоги, что за сто долларов всего пять рублей можно было получить, и не в валюте. Встал вопрос о том, что деньги будут приходить с нарушением закона, нелегально. Но я уже на это посмотрел философски — снявши голову, по волосам не плачут. За то или за это рано или поздно они, конечно, укатают. И, надо отдать должное, президент фонда Наталия Дмитриевна Солженицына делала все возможное, чтобы оградить нас от этой опасности получения валюты незаконным путем. Она собирала русские деньги за границей и обменивала их на доллары со счета в Швейцарии. Как она их переправляла, это меня не касалось. И я никогда и не старался это узнать. Мне хватало своей работы.
Структура фонда была такова, что в Прибалтике, на Украине, во Львове и в Киеве были свои отделения, со своим распорядителем. А перед этим по Украине как каток прокатился. Там всех пересажали. Там вообще сажали жестче, чем в Москве. И первое, чем я занялся, это восстановлением связей с Украиной, стал искать человека во Львове, с которым можно было иметь дело, чтобы он уже доводил помощь дальше.
Но в основном фондом распоряжалась Арина. Я снова оставался в тени. Существовали тогда и очень активные участники фонда, которые объявляться не хотели, но были полностью в курсе дела. Хотя со временем и на них тоже нажали. И вот когда уехала Арина, я вдруг почувствовал себя голеньким, на виду. Теперь все концентрировалось на мне. Я прекратил любую переписку, понимая, что каждое письмо, отправленное куда-либо, может быть прочитано и использовано против нас. Я практически перестал общаться с иностранцами. И поэтому еще довольно долго продержался.
У нас были списки, кто освободился, кто добавился, их надо было тщательно вести и выправлять, помечать — попадает помощь к этому человеку или нет. Ко мне на клочках бумаги стекалась информация — фамилия и циферка, на порядок уменьшенная, когда сколько денег дошло. Все эти записочки собирались в конечном счете у меня. Я составлял из них сводный отчет и сравнивал со списком. Записочки тоже потом собирал и отправлял Наталье Дмитриевне. Был указанный мне человек, которому можно было отдать.
Но я быстро встал перед дилеммой. Записочки нужно было где-то хранить. Если я буду хранить их у себя, рано или поздно ко мне придут с обыском и их найдут. Этим все и кончилось. Однажды на обыске у меня их забрали. Это был мой основной провал, потому что потом по этим записочкам они дергали тех, кто там был указан. Хотя много информации получить из этих фитюлек они не могли.
