Куда ехать, в какую страну, я не знал. Но точно не в Израиль, куда были оформлены документы. Это лишь способ выехать из Советского Союза. Единственная страна, о которой у меня были какие-то представления, — это Франция. С ней было больше культурных связей, литература была мне ближе. И самый главный аргумент — это моя сестра, которая со своей семьей жила уже к этому времени в Париже. Это была точка опоры, за которую я зацепился. И мы уехали.
Каждый человек выдерживает столько, сколько может выдержать. Нельзя винить его за то, что он не может покорить Эверест. Кто-то может, кто-то нет. Это была моя позиция. Но были и те, кто боролся за право политических изменений. Эти люди борцы по характеру, такие как Буковский или Алик Гинзбург. Они работали на результат. Я же прежде всего видел во всем этом противостоянии сохранение себя как личности. Если совсем высокопарно говорить, это противопоставление души и тела. В конце концов жизнь проходит, а душа, если она есть, остается, и ее надо попытаться сохранить.
Натан Щаранский
Я из обычной советской еврейской семьи, мое детство прошло в Донецке. С одной стороны, я был полностью лишен всего еврейского, поскольку семья в значительной степени ассимилированная. С другой стороны, был очень силен антисемитизм, причем официальный антисемитизм — так называемая пятая графа и так далее. И поэтому довольно быстро стало понятно, что есть много несправедливости, дискриминации.
Мне было пять лет, когда умер Сталин. Папа мне сказал, что смерть Сталина — большое счастье для евреев, что он был страшный человек, но «только ты никому это не говори и делай завтра то, что сделают все». Я пошел в детский сад и плакал вместе со всеми и вместе со всеми пел песни в духе «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». При этом я знал, что это очень хорошо, что он умер. То есть я рано научился двоемыслию советского человека, когда ты говоришь и делаешь то, что от тебя ожидают, а правда на самом деле другая, но ее можно обсуждать только дома.
Так что дискомфорт жизни лояльного советского гражданина, и тем более еврея, я почувствовал довольно рано. Но при этом пришел к тому выводу, к которому приходило подавляющее большинство, особенно в хорошем еврейском доме: ты обязан быть самым лучшим в физике, в математике, в музыке, в пении, в шахматах — неважно в чем, но если будешь хорошим специалистом, это тебе поможет преодолеть ограничения. И я поступил в Физтех, куда было очень трудно пробиться. Это был большой успех.
В шестьдесят седьмом году была война на Ближнем Востоке. Израиль, о котором я мало знал, вошел в общественную жизнь, потому что нарастала антиизраильская кампания, Советский Союз чувствовал себя возмущенным и униженным победой Израиля над арабскими странами, которым он помогал. Даже евреи в антисемитских анекдотах вдруг из жадных и трусливых стали хулиганами и бандитами.
Когда обнаруживаешь, что все вокруг тебя ассоциируют с Израилем — и те, кто тебя не любит, и те, кто тебя любит, — понимаешь, что что-то тебя с ним связывает. Это дало очень сильный импульс и желание восстановить свою связь с еврейскими корнями, еврейским народом, историей. Кроме того, в шестьдесят восьмом году случилась Прага. И четкое осознание, что люди, которые выходят на демонстрацию на Красной площади, выражают и твои чувства. В этот момент становится стыдно быть советским гражданином.
Конечно, сильно повлияли письма Сахарова, которые уже начали ходить в самиздате. Оказалось, что невозможно спрятаться в науке: вот человек, который уже на самой вершине, ученый номер один Советского Союза, и даже он не может молчать. Через науку не успокоить свою совесть. Молчать — стыдно. Этот стыд и желание обрести связь со своим народом привели к тому, что через несколько лет я стал активистом двух движений сразу — сионистского движения и движения за права человека.
Коммунизм полностью проиграл борьбу за уничтожение корней, национального сознания и веры. Вся подпольная жизнь была наполнена этим. Иностранные туристы привозили книги, интенсивно работал самиздат. Ночью читаешь или делаешь копию книжки, а утром ее передаешь другому. Оказалось, что есть подпольные кружки по изучению иврита, около московской синагоги в субботу встречаются люди, которые могут рассказать очень много про Израиль, а присоединиться к движению борцов за выезд и отказников совсем не трудно, если ты готов рисковать всем своим статусом, своим положением, своей карьерой.
Первые учителя иврита, как правило, были математики с мехмата МГУ либо из моего института — Московского физико-технического. Как правило, это были люди точных наук, иврит очень логичный и строгий, почти как математические формулы. Нашлись старые учебники, что-то привезли из-за границы. Делали себе копию — фотографировали каждую страничку, проявляли, потом передавали другому.
Первый крупный борец за права человека, с которым я познакомился лично, был как раз Андрей Дмитриевич Сахаров. Всегда, когда были суды над пострадавшими, в частности над еврейскими активистами, он приходил к зданию суда, стоял там и тем самым привлекал много иностранных корреспондентов. В сам суд его не пускали, но его присутствие было очень важно. Там я с ним и познакомился году в 74-м. А потом один из моих друзей, который получил разрешение на выезд, предложил мне вместо него помогать Сахарову в работе с прессой. Надо было не просто привести к нему журналистов, что само по себе сложно, не просто переводить вопросы и ответы, но и учитывать разницу в менталитете, объяснять им особенности советской жизни, диссидентского движения, и наоборот — объяснять диссидентам, чего они могут ожидать от иностранных журналистов, а чего нельзя ожидать.
С этого началось мое вхождение в диссидентское общество. Дальше я познакомился с Людой Алексеевой, и оказалось, что она понимает, что рано или поздно придется оказаться в Соединенных Штатах, поэтому она и ее муж хотели бы подучить английский. А мы все, отказники, потеряли работу, я зарабатывал преподаванием английского. У меня в группе учеников оказались Люда Алексеева, Андрей Дмитриевич, Юрий Орлов.
С первого же момента, как только я открыто объявил, что собираюсь ехать в Израиль, стал встречаться с отказниками и с диссидентами, моя жизнь поменялась. Начались обыски. Я остался без работы. Допросы. Многие товарищи или просто перестали звонить, или звонили для того, чтобы попросить убрать их фамилию из моей телефонной книжки. Родители очень боялись и очень гордились. Отец мне говорил: «Ты просто не знаешь, ты не помнишь сталинских времен, они могут сделать с тобой все что угодно».
За мной все время ходили хвосты. Куда бы и когда бы я ни пошел, сторожили в машинах. Это было своего рода психологическое давление. Один раз я приехал домой с другом, а родители тогда жили на Истре, и даже не подумал о том, что хвосты пришли со мной. Они стояли под окном всю ночь. И я увидел, что на родителей это произвело страшное впечатление. С тех пор я решил не подвергать их такому страху и ночевал только в той комнате, которую снимал в Москве.
