Со временем одной из моих задач стало обеспечить доставку книг из-за границы. Будь то «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, учебник иврита, потрясающая книжка «Эксодус», которая рассказывала современную историю евреев, борющихся за создание Израиля, книжка Андрея Амальрика «Доживет ли Советский Союз до 1984 года» или же Декларация прав человека, выпущенная издательством «Посев», — неважно, каждая из этих книг была в равной степени запрещена. А провозили их туристы, от случая к случаю. Мы решили наладить более систематичную доставку.
У меня были хорошие связи с иностранными корреспондентами, поскольку именно им я сообщал, когда будет демонстрация или пресс-конференция. Вообще говоря, встретиться с иностранным корреспондентом незаметно для КГБ невозможно. Они жили в специальных трех домах, так называемом гетто. Поэтому был разработан язык, как им сообщать, например, что планируется демонстрация из десяти человек в центре Москвы по такому-то поводу. При этом они очень ценили, что у них есть свой источник информации. Со временем я стал за это просить у них ответное одолжение. Некоторые согласились время от времени получать по диппочте вместе со своими документами целые посылки с книгами.
Эти книги специально выпускали малым форматом. Получаешь пятьдесят-шестьдесят таких книг, рассылаешь по разным городам, а дальше люди начинают с ними работать — переписывать, перефотографировать, перепечатывать. Хотя все печатные машинки тоже были под контролем КГБ. По шрифту могли найти машинку, поэтому перефотографирование было более безопасным, но более сложным.
Один раз мне один из журналистов, моих хороших друзей, устроил настоящий скандал. Он получил посылку, которая была очень плохо запечатана и рассыпалась прямо в посольстве. Я ему сказал: «А чего ты боишься? Это же было в посольстве!» — «Да, но там же есть обслуживающий персонал!» Надо понимать, что и западные журналисты в Москве тоже постоянно жили в состоянии определенного страха.
Единственный подлинный интернационал в Советском Союзе был только в тюрьме. В ГУЛАГе ты сидишь вместе с монархистами, так называемыми коммунистами с человеческим лицом, армянскими националистами, украинскими националистами, крымскими татарами, литовскими священниками, пятидесятниками. У каждого, конечно, есть свои очень важные для них идеалы, цели, за которые они борются. Но и ощущение общей борьбы, единства.
Я думаю, в этом сплочении очень помогла в том числе и работа Хельсинкской группы. Подготовка документов Хельсинкской группы требовала тесного сотрудничества и понимания того, что успех одного — это успех другого. Я начал, естественно, как еврейский активист и занимался в основном связью журналистов с еврейскими отказниками. Но когда работал в Хельсинкской группе, стал помогать в выходе на связь с Западом многим — и немцам, которые приезжали из Казахстана и искали путь на волю, и пятидесятникам, которые приезжали из далекой Сибири, многим, многим группам. Было ощущение единства судьбы. Все разные миры были связаны между собой чувством свободы.
В конце концов, что такое жизнь на свободе? Это жизнь в соответствии со своими идеалами, со своими национальными или религиозными убеждениями.
Противоречий было сколько угодно. Случались большие дебаты. Андрей Дмитриевич Сахаров и Александр Исаевич Солженицын очень сильно расходились в вопросе, надо ли поддерживать еврейскую эмиграцию. Мы использовали поправку Джексона, чтобы связать интересы американо-российской торговли с вопросом свободной миграции. И Сахаров занимал нашу сторону. А Солженицын считал, что это узкая тема, которая касается только евреев и к интересам борьбы за большую Россию отношения не имеет.
Я, повторяю, находился одновременно в двух мирах — в сионистском движении и в общедемократическом. Мне приходилось испытывать давление с обеих сторон. Среди демократов были очень хорошие, благородные люди, которые говорили мне: «Мы не понимаем, как ты можешь быть националистом! Права человека — это права всех людей». С другой стороны, некоторые мои друзья из Израиля считали, что если ты настоящий сионист, то незачем вмешиваться в другие диссидентские движения, потому что это может поставить нас под угрозу: одно дело, если мы боремся за то, чтобы свободно уехать, а другое — за то, чтобы изменить Советский Союз.
Но я спокойно игнорировал требования выбирать между одним и другим. Для меня была абсолютно очевидна глубинная связь между борьбой за свободу и борьбой за свою идентичность. Силы бороться за свободу есть только благодаря тому, что у тебя есть корни, история, у тебя есть народ и идеалы, которые ты хочешь защитить.
В мире евреев-отказников вся идея была в открытой борьбе: мы хотим уехать, и мы требуем этого права. Я был одним из организаторов демонстраций. Собираются десять человек, пять минут стоят с лозунгами, потом их арестовывают, дают от пятнадцати суток до пяти лет ссылки. А на следующий день сотни тысяч людей во всем мире выходят на свои демонстрации, потому что нам удалось организовать так, что пришли корреспонденты и все передали вечером по Би-би-си. То есть это была силовая, открытая борьба.
В мире же самиздата было много секретов от КГБ. Если журналист получает по диппочте для меня литературу, то это маленький секрет, который мы хранили очень надежно. Где и кто печатает самиздат — тоже секрет, потому что сажали за это сразу. Красин забыл как-то рукопись в такси, вычислили машинистку, и бедная женщина, что называется, покаялась в доску: ее запугали тем, что она больше не увидит своего молодого мужа. Помню, у меня была хорошая знакомая, которая занималась много лет самиздатом. Я ей принес информацию о демонстрациях отказников, мы встречались на улице, и я ей открыто передал. Она изменилась в лице и сказала: «Ты что, ты хочешь всех людей пересажать?» То есть был мир конспирации и был мир совершенно открытой борьбы. И, переходя из одного мира в другой, делаешь ошибки.
Споры среди диссидентов шли и о том, должны ли мы бороться. Александр Гинзбург, Люда Алексеева или тот же самый Андрей Дмитриевич Сахаров считали, что мы должны помогать всем, любому человеку, которого КГБ преследует за его убеждения. Но были и те, кто говорил, что если человек монархист и нам не нужна Россия, которую он хочет, зачем ему помогать? Но в целом люди понимали, что борьба у нас одна. И для меня, например, было большим подарком, когда уже в тюрьме после суда я узнал, что после моего ареста десятки тысяч пятидесятников устраивали пост, молясь обо мне.
Советская система была исключительно неуверенной в себе. Поэтому двести миллионов человек держали в страхе, внушали, что они не должны говорить вслух ничего, не утвержденного властью. Поэтому, когда появились вдруг люди, даже не такие шумные, как я, а спокойные, которые тихим голосом говорили: «А я, собственно, не хочу здесь жить. Я хочу отсюда уехать», — это уже был огромный вызов для системы. Если каждый сможет решать, уезжать или оставаться, она рухнет.
Практика советских властей по отношению к евреям уже с конца шестидесятых годов была двоякой. С одной стороны, арестовывали небольшие группы, для того чтобы держать в отказе остальных. Чтобы люди знали, что пытаться уехать опасно, что это невозможно, что можно потерять работу или даже попасть в тюрьму. С другой стороны, демонстрировали Западу, что на самом деле мы готовы открыть свои двери и поэтому время от времени выпускаем небольшие группы людей.
