К вечеру от переживаний Трифонова дошла до ручки в буквальном смысле слова. То есть повернула ручку двери и торопливо, чтобы не передумать, шагнула из дома. Она была стильно одета, обута, строго причесана и легко подкрашена. Опытный глаз заметил бы в ее облике некую небрежность, которая возникает при торопливых или истерических сборах. Но девушка и в безмятежные времена не добивалась совершенства. «Мирон – добрый и порядочный человек, – твердила она себе. – У него два высших образования, первое – Стэнфорд, он не может осознанно издеваться над самим собой и женой. Для начала надо завязывать с алкоголем. Я тактично предложу ему консультацию хорошего врача. Должна найти подход, обязана. С такими неуравновешенными пациентами это удавалось. А если вернусь сейчас назад, в зеркало на себя без отвращения посмотреть не смогу. Никогда».
Она решила не связываться с такси. Пешком переулками в центре быстрее, чем на машине. Но как-то неровно шла на дружеский подвиг – то почти бегом, то нога за ногу. В итоге обнаружила, что добиралась целый час. Ее бабушка в таких случаях говорила: «Уф, доклячилась, сейчас мне только чайку и присесть». Внучка ощущала себя так, словно бежала кросс по пересеченной местности. Ей тоже хотелось сидеть в тихом месте, пить чай и ни о чем не думать. Она огляделась в поисках какого-нибудь кафе, но взяла себя в руки и направилась прямо в ресторан. Там было пустовато. На входе с Катей поздоровались специально нанятые для этого ухоженные девушки. Предложить ничего не успели. Она пробормотала: «Я сама» – и двинулась к мгновенно обнаруженной цели, не взглянув на них.
Обычно Трифонова была вежливой молодой дамой, но при виде Мирона так струсила, что забыла не только о манерах, но и о людях вокруг. Знакомые фигура и лицо Стомахина притягивали ее, а вновь зашевелившиеся сомнения в нужности этого визита отталкивали. Выяснилось, что и в такие моменты человек способен ходить.
Мирон явно не исключал, что напьется, и устроился за столиком напротив двери. Надо думать, планировал выбираться по прямой и точно упасть на руки своего шофера. Хотя возле заведения не было ни одного автомобиля, в нужный момент профессионал возникнет из ниоткуда, чтобы не дать сволочи хозяину рухнуть на землю, то есть на мраморную плитку. И отволочет в переулок, где припарковался. Катя почему-то была уверена в этом.
Парень дожидался горячего в нескучной компании графина с водкой и закусок. Красивее он не стал, но лицо как-то посолиднело и обрело законченность. А может, просто беднело мимикой, когда пил. Она приблизилась и тихо сказала:
– Добрый вечер, Мирон. Давно не виделись. Я тут с приятельницей была. Решила подойти. Можно присесть?
Голос у Кати не дрожал, как ни удивительно. Все-таки операционные медсестры тоже бывшими не бывают. У Мирона чуть приподнялись густые темные брови, как будто он услышал смутно знакомую мелодию. Но голову не поднял. Равнодушно бросил:
– Привет, куколка. Садись.
И только когда она опустилась на стул напротив, посмотрел без любопытства, скорее с досадой. Узнал сразу. И побледнел, выявив глубокие нездоровые тени под глазами и едва заметные, но уже жесткие морщины, стремящиеся от крыльев носа к гладкому подбородку. И это в двадцать восемь лет. Рано.
– Что ты с собой делаешь, милый? Зачем? – вырвалось у Трифоновой, действительно не изо рта, а из души.
Она сама вздрогнула от своего горестного тона и от никуда не девшегося за три года «милый». «Что это такое, я, оказывается, всех, с кем спала, так называла, называю и всегда буду называть, – мелькнуло в голове. – А думала, что только Ивана».
Мирон же просто подскочил, когда ее услышал. И заговорил:
– Ага, явилась… Злодейка. Сломала мне жизнь и как ни в чем не бывало: «Добрый вечер, Мирон. Давно не виделись». С тех пор, как бросила, и не виделись. – Он вдруг повернулся всем корпусом и зло рыкнул: – Пошел вон. Мы разговариваем. – Катя мельком увидела побагровевшего официанта. Стомахин снова уставился на нее: – А я предрекал твое возвращение. Куда податься бедной медсестре без богатого любовника? Правда, я женат на твоей подруге, и ты наверняка в курсе. Но кого это останавливало, правда? Говорил, говорил, что пожалеешь, что никуда не денешься. Ничем не отличаешься от других, как выяснилось. Сообразила, что нужно было любить не меня, а мои деньги? Не на то направляла усилия? Я надеялся, хоть ты не алчная тупая шлюха. Думаешь, я побегу за тобой снова? Буду ждать, когда ты соизволишь влюбиться? Когда тебе померещится, что уже… а потом, что еще не…
Катя никогда не слышала в человеческом голосе жалкого торжества и ласковой ненависти одновременно. Но эта двойственность не искажала смысла. Пришлось велеть крепко выпившей скотине:
– Заткнись, Мирон. И объясни, с чего ты взял, будто я вернулась к тебе, да еще за деньгами? Кстати, даже если бы пыталась, то после этой тирады обязательно передумала бы.
– Ну, конечно! Не смеши, – он говорил очень тихо, но внятно. – Ты хотя бы потрудилась вспомнить, как мы расставались? Я сделал тебе предложение. Ты отказала: «Не могу, не люблю». Я смиренно ползал на коленях и молил принять кольцо. Чем заклинал? Тем, что мы обручены навсегда. Что ты придешь ко мне в этом кольце в любое время, куда угодно, и можешь не произносить ни слова. Я взгляну на твой безымянный палец, молча поднимусь и уйду с тобой. Не упрекну, не припомню ничего. И вот случилось. Кольцо есть, я его вижу, я готов идти с тобой. Но мне противно до невыносимости. Тошно. Понимаешь?
– Извини, я действительно забыла, – покаялась Катя. – Только, если мне не изменяет память, ты надел мне его на палец обманом. Попросил закрыть глаза и.. А кольцо мне очень нравится. Такое красивое. Я его постоянно ношу, даже на работу. Никому в голову не приходит, что рубин и бриллианты настоящие. Принимают за качественную бижутерию. Только главный врач на него напряженно смотрит. Не иначе, разбирается в камнях, но не может поверить, что такое есть у медсестры, пусть даже у главной. Мирон, возьми, – Катя легко сняла платиновый обруч. – Чтобы больше не сомневался: я никогда к тебе не вернусь. У меня в мыслях не было, правда. Вот, смотри, я его топлю в том пойле, в котором ты топишь самого себя и будущее своих родных.
Она опустила драгоценность в полную рюмку. Мирон был не в состоянии перевести взгляд с темно-красного овала на что-нибудь или кого-нибудь. Катя встала. И тут увидела… Кирилла. Или как там подонка на самом деле звали? Он был одет в роскошный костюм, модный галстук и шел к выходу, цепко держа за локоть перезревшую девицу в сплошном «Диоре». Если бы Стомахин не назвал Катю алчной тупой шлюхой, если бы весь разговор с ним не вверг ее в полуобморочное состояние, она уселась бы на место и закрылась салфеткой. Но теперь ей было все равно. Единственное опасение ничем никогда в ней не заглушалось: только бы случайно не предать Ивана, воспользовавшегося кладом. Только бы не проболтаться о настоящей записной книжке Андрея Валерьяновича Голубева. Но если она, еле живая, об этом подумала, значит, не выдаст. И Трифонова преградила дорогу отужинавшей паре:
– Здравствуйте, девушка. Я считаю своим долгом сказать, что вы встречаетесь с законченным негодяем. Он врет как дышит. Патологически ревнив. И, главное, ни с того ни с сего может попытаться вас задушить. Со мной этот тип обошелся именно так. Однажды в моей же квартире психанул, неизвестно с чего, и вцепился мне в горло. Он не пугал и не шутил. Он убивал. Еле вырвалась.
