— Почему ты думаешь, что невозможно? Ты пробовал? И вообще. Говорю же, он особенный старик — знахарь.
— Колдун?
— Вроде того, только добрый.
— Не верю я как-то в добрых колдунов, Ниночка… как бы он Наде не навредил…
Саша прошёл вдоль стены единственной комнаты. Три маленьких окна с белоснежными занавесками, повешенными, скорее, для красоты, чем для того, чтобы закрывать окна.
Кровать. Одноместная. Аккуратно застелена. Старое, но чистое покрывало. Над кроватью — радио.
Дальше икона. Старинная. Глаза иконы выглядят размытыми. Наверное, дождь попал внутрь иконы, размыл краску и выел бороздки под глазами святой.
— Ты не знаешь, что это за святая на иконе?
— Не знаю. Знаю только, что она плачет иногда.
— Плачет?
— Да. И тогда дед Кузьма постится, молится и никого не принимает.
— Да, непростой старик.
— Он знахарь, а не колдун. Бабушку мою вылечил, меня. Только ты, Саша, никому про него не рассказывай, пожалуйста. Ладно? А то ему и так достаётся.
— Да мне-то что, хороший старик. Наукой, похоже, занимается. Лишь бы Наде ничего плохого не наколдовал. Хотя, если ты говоришь, что лечит… Тебе помочь? — наконец-то предложил Александр.
— Вот, вытирай чашки, что я вымыла, полотенцем, если хочешь.
68
— Ну, спрашивай, свет Надежда, — произнес дед Кузьма после того, как умостился за столом на скамейке рядышком возле неё, — только не жди, что я дам тебе решения на все случаи жизни так, как ты этого, наверное, ожидаешь. Думаю, даже не понравятся тебе ответы мои. Но ты спрашивай, спрашивай.
— Да я… я только про сон хотела спросить и… про него… про Богдана, — залепетала Надя. Ей почему-то стало очень стыдно. Она чувствовала, что этот неподвластный времени знахарь знает всё. Смотрит вглубь неё. Лучше, чем под рентгеном. Может вынуть наружу всю её подноготную. Как он это делает? Он же слепой!
Кузьма сидел рядом на скамье и даже «не смотрел» на неё. Но она кожей чувствовала — он видит её насквозь. Её тело, казалось, распалось на молекулы и стало прозрачным, а он видит её насквозь и изучает, что в ней не так.
— Я, Надежда, хоть и незрячий, но вижу поболее, чем любой, который с глазами, — как бы отвечая на её собственные мысли, промолвил он, — и скажу тебе только одно: всё от тебя самой зависит. Не от родителей, которые родили, не от прародителей, которые вырастили, не от школы, которая учила. Нет в твоём окружении человека более сильного, чем ты сама. Вот только куда ты свою силу направишь… — знахарь повернулся к ней лицом и, если бы Надя не знала, что он не видит её, то сказала бы, что дед Кузьма смотрел на неё пристально.
А может, зрячий? Может, научился так обманывать людей? Хотя нет. Откуда сомнения? Она же знает, что он слепой!
— … Так и жизнь твоя сложится, — усмехнувшись, продолжал старый знахарь. — А сон? А ты в Душу свою загляни. Прислушайся к ней. Она всё тебе скажет, — и он улыбнулся. Открыто, широко и дружелюбно.
Надя почувствовала, как все молекулки вернулись на свое место, она опять собралась в одно целое.
— А она есть, Душа?
— Есть, Наденька, есть. И тебе досталась одна из самых чистых и сильных, — добавил он, помолчав, — Душ. Только, подчас, разуму невыгодно слышать её, а тело и подавно не желает ей подчиняться. И ты знаешь это не хуже меня.
— Я не знаю, дедушка Кузьма. Я подозревала, что всё как-то не совсем так, как нам рассказывали в школе и моя бабушка меня учила, но я не знаю как.
— Школа, родители, друзья — это необходимая часть твоей жизни. Мы живём в обществе и обязаны подчиняться его законам. А Душа — это твоё личное. Можно сказать, это — ты сама. И услышать свою душу можешь только ты. Стоит только захотеть. Вот ты про сон меня спросила. А сама-то ты как думаешь? Что значит сон твой?
— Мне кажется, Богдан в опасности. Может, даже умирает. А я… я стою и ничего не делаю, чтобы его спасти… — Надя вскочила на ноги и повернулась к седовласому старцу лицом. Её сердце колотилось, как бешеное, голова закружилась. — Ведь так?
— Так, — Кузьма взял её за руки, прижал их и легонько потянул вниз, — ты присядь, присядь.
— Но что я могу сделать? — продолжала девушка, устало опустившись на скамью, подчиняясь воле знахаря. — Он же женат.
Надя закрыла лицо руками, чтобы скрыть краску стыда, которая залила её лицо.
— А это — разум. Душа велит тебе бежать туда, спасать любимого. А Разум говорит: «Стой. Пусть лучше умрёт, но по правилам, созданными людьми, ты не должна делать этого, потому что у него в паспорте стоит специальная печать. Она даёт право наживать имущество вместе с той, у которой в паспорте стоит такая же печать, и делить его в случае развода. А посторонним вмешиваться — ни-ни. Кто ты есть ему такая?» Хотя до того, как была поставлена печать эта, была кем-то… Кем? Другом? Невестой? Можешь не отвечать, я знаю, что была ты ему больше, чем другом, больше, чем невестой.
— А я думала, что печать даёт право жить вместе, рожать детей.
— Детей можно и без печати рожать. По любви детей рожать следует, а не потому, что печать имеется.
— Правда? А как же теперь быть, дедушка? Как мне поступить?
— А в этом, милая моя барышня, и заключается самый главный Закон Жизни. Самое главное право. Право Выбора. Только ты можешь принять решение, что послушать. Душу? Разум? Тело? Может, тебе просто лень вставать с постели или, наоборот, гормоны заполонят разум и поведут тебя по пути удовлетворения плоти?
— Я знаю, это грех… — Надя низко, чтобы, не дай бог, старик не почувствовал её стыда, опустила голову.
— Ну почему же грех? Если ты любишь человека, то физическая любовь — это неотъемлемая часть любви духовной. Только если это любовь, а не похоть. Чувства должны быть, понимаешь?
— Понимаю, — вздохнула Надя, — только что же теперь делать? Я же люблю его, а он женат…
Знахарь повернул девочку к себе и положил ей на лоб ладонь пальцами вверх. Замер, как будто прислушивался к чему-то. Губы чуть заметно дрогнули, растянулись в еле заметной улыбке, голова качнулась утвердительно.
— Тебе решать. Что важнее для тебя: подчиниться правилам общественности или спасти человеку жизнь? Всё зависит от цели, которую ты перед собой ставишь. Чего достичь хочешь?
У Нади немного закружилась голова, и она ухватилась руками за стол, чтобы не упасть. Прикрыла глаза, её чистый лоб прорезали две довольно глубокие морщинки между бровей. Казалось, время застыло: минута… другая… И вдруг лицо её просветлело. Она открыла глаза и прошептала:
— Я… я… кажется, поняла! Спасибо вам, дедушка Кузьма. Спасибо.
Надино лицо лучилось открытием, пониманием, счастьем. На глаза навернулись слёзы, и она, вскочив, повернулась к старцу, обняла его, вдохнув приятный запах его серебристо-былых волос. Чабрец. Точно чабрец. А ещё любисток. Вот что! Любисток! И немного мяты. Прижалась покрепче щекой к мягкой бороде и зашептала: «Я поняла… спасибо вам, дедушка Кузьма, я всё поняла…»
