Он опустил взгляд, приступил к своей защитной речи. Мать моя не поверила ни единому слову, и следующие несколько минут я не слышала ничего из того, о чем шел разговор, — лишь мою мать, она спорила с телевизором. Поэтому я раб ритма, сказал он и улыбнулся, хотя выглядел ошеломленным, ему отчаянно хотелось сменить тему, и Опра ему позволила, и беседа двинулась дальше
[115]. Мать вышла из комнаты. Немного погодя мне стало скучно, и я выключила.
Мне исполнилось восемнадцать. Мы с матерью никогда больше не жили вместе после того года и уже были не очень уверены, как относиться друг к дружке в наших новых воплощениях: две взрослые женщины в данный миг занимают одно и то же пространство. Мы по-прежнему мать и дочь? Друзья? Сестры? Соседи по квартире? У нас были разные графики жизни, мы нечасто виделись, но я беспокоилась, что злоупотребляю гостеприимством — как представление, что слишком уж затягивается. Почти каждый день я ходила в библиотеку, пыталась готовиться к экзаменам, а она каждое утро добровольно работала в центре для неблагополучной молодежи, а по вечерам — в приюте для черных и азиатских женщин. Не утверждаю, что она в этой работе была неискренна, к тому же у нее хорошо получалось, но дело тут еще и в том, что оба эти занятия внушительно смотрятся у тебя в резюме, если ты, уж так совпало, баллотируешься на должность местного советника. Я никогда не видела ее настолько занятой. Казалось, она в районе повсюду одновременно, занимается всем сразу, и все соглашались: развод ей к лицу, выглядит она моложе, чем обычно, — иногда я даже боялась, что мы с ней сойдемся в одном и том же возрасте. Не часто удавалось мне гулять по улицам ее избирательного участка без того, чтобы кто-нибудь не подошел ко мне и не сказал спасибо «за все, что твоя мать для нас делает», или не попросил спросить у нее, не знает ли она, случайно, как учредить внешкольный клуб для только что приехавших детей из Сомали, или где уместнее будет устроить занятия по улучшению навыков вождения велосипеда. Ее еще никуда не избрали — пока что, — но у нас уже все ее короновали.
Одним важным аспектом ее кампании был замысел превратить старый велосипедный сарай на участке жилмассива в «общественное место встреч», отчего она вошла в конфликт с Луи и его бригадой, которые сарай этот использовали в каких-то своих целях. Мать потом мне говорила, что он прислал к ней домой двух молодых людей, запугать ее, но она «знала их матерей» и не испугалась, и они ушли, так и не выиграв спора. В это я могу поверить. Я помогла ей выкрасить там все в ярко-желтый и ходила с ней по разным местным заведениям, собирала ненужные им складные стулья. Входная плата была назначена в фунт, за нее люди могли там как-то подкрепиться, «Килбёрн Букс» торговали соответствующей литературой с прилавка на козлах в углу. Открылось это место в апреле. Каждую пятницу в шесть являлись выступающие, приглашенные матерью, — всякие местные эксцентрики: поэты-ораторы, политические активисты, консультанты для наркозависимых, непризнанный академик, за свой счет публиковавший свои книги о замалчиваемых исторических заговорах; нахальный нигерийский предприниматель, прочитавший нам лекцию о «черных стремленьях»; тихонькая гайанская медсестра, проповедовавшая масло ши. Приглашали и много ирландских ораторов — в знак уважения к этому первоначальному, быстро сокращающемуся местному населению, — но моя мать могла быть глуха к бореньям иных племен и без всяких сомнений высокопарно представляла («Где б ни сражались мы за свободу, борьба наша одинакова!») подозрительного вида гангстерам, которые пришпиливали к задней стене триколор и передавали ведерки для сбора пожертвований на ИРА
[116] в конце своих речей. Темы, казавшиеся мне исторически непонятными и далекими от нашей нынешней ситуации — двенадцать колен Израилевых, история Кунты Кинтея
[117], что угодно про древний Египет, — были самыми популярными, и меня в таких случаях частенько отправляли в церковь просить у дьякона лишние стулья. Но когда ораторы выступали по более прозаическим аспектам нашей повседневной жизни — о местной преступности, наркотикам, подростковой беременности, академической неуспеваемости, — можно было рассчитывать лишь на несколько пожилых ямайских дам, приходивших, какой бы ни была тема выступления: главным образом их привлекали чай и печенье. Но у меня не было ни малейшей возможности чего-либо из этого избежать — мне приходилось являться на все мероприятия, даже послушать шизофреника, который вошел в помещение с футовой кипой конспектов в руках — перехваченных резинками и разложенными согласно системе, ведомой лишь ему одному, — и с большой страстью излагал нам про расистское заблуждение эволюции, осмеливавшейся связать Священного Африканского Человека с низменной и приземленной макакой, хотя в действительности он, Священный Африканский Человек, произошел из чистого света, иными словами — от самих ангелов, чье существование неким манером доказывается — я забыла, каким, — пирамидами. Иногда выступала моя мать: в такие вечера зал был набит битком. Темой ее была гордость — во всех ее видах. Нам надлежало помнить, что мы прекрасны, разумны, способны, мы цари и царицы, мы владеем историей, владеем культурой, владеем сами собой, однако чем больше она затапливала помещение этим натужным светом, тем яснее у меня складывалось ощущение очертаний и масштабов той громадной тени, что должна в конце концов нас накрывать.
Однажды она предложила выступить мне. Возможно, человеку молодому будет проще договориться с молодежью. Мне кажется, она искренне не понимала, отчего ее собственные речи, хоть и популярные, пока не уберегли девочек от беременности, а мальчиков от курения травы, или бросания школы, или грабежей. Она дала мне сколько-то возможных тем — я ничего не знала ни по одной, — а потом сообщила, насколько я ее раздражаю:
— Беда с тобой в том, что ты никогда не знала борьбы! — Мы пустились в затяжную ссору. Мать нападала на «легкие» предметы, которые я выбрала для изучения, на «некачественные» колледжи, куда я подавала документы, на «нехватку амбиций», как она это видела, которую я унаследовала от другой стороны семьи. Я ушла из дому. Немного побродила по шоссе, покурила сиги, а потом сдалась неотвратимому и направилась к отцу. Мёрси уже давно пропала, с тех пор у него никого не было, он опять жил один и, казалось, был сокрушен, выглядел печальнее, чем я его видела когда-либо прежде. Его рабочий день — начинавшийся по-прежнему каждое утро перед зарей — стал для него новой загвоздкой: он не знал, куда себя девать после обеда. Инстинктивно он был человеком семейным, без семьи совершенно терялся, и мне было интересно, заходят ли когда-либо его навестить другие его дети, белые. Я не спрашивала — мне было неловко. Боялась я теперь уже не власти моих родителей надо мной, а того, что они выволокут на погляд собственные сокровенные страхи, свою меланхолию и сожаления. В отце я такого уже видела предостаточно. Он стал одним из тех, о ком раньше любил мне рассказывать: кого встречал на доставке и вечно жалел, старичье в домашних шлепанцах, что смотрит дневные телепрограммы, пока не начнутся вечерние, почти ни с кем не встречаются, ничего не делают. Однажды я пришла, а там объявился Лэмберт, но после краткой пурги натужной бодрости между ними повисли мрачные и параноидальные настроения пожилых людей, брошенных своими женщинами, и дело отнюдь не облегчилось тем фактом, что Лэмберт пренебрег прихватить с собой средство в виде травы. Включился телевизор, и они молча сидели перед ним весь остаток дня, словно два утопающих, вцепившихся в один кусок плавника, а я вокруг них прибиралась.
