Несколько дней спустя я бросила Ракима — трусливо, письмом, подсунутым ему под дверь. В письме я винила только себя и надеялась, что мы останемся друзьями, но он прислал мне ответное письмо — жуткими красными чернилами, где ставил меня в известность: он знал, что я отношусь к десяти процентам, и отныне он станет держаться со мной настороже. Слово свое он сдержал. Весь остаток моей жизни в колледже при виде меня он разворачивался и сбегал, переходил на другую сторону улицы, если замечал меня в городе, исчезал из любой аудитории, куда бы я ни зашла. Два года спустя на выпуске через весь зал к моей матери подбежала белая женщина, схватила ее за рукав и сказала:
— Я так и думала, что это вы — вы вдохновляете наших молодых людей, честное слово, — но я так рада, что с вами познакомилась! А это мой сын. — Мать повернулась, уже сложив лицо в то выражение, какое я к тому времени хорошо изучила: нежная снисходительность пополам с гордостью — такое она теперь часто показывала по телевизору, когда б ни позвали ее туда «выступить от лица тех, у кого нет голоса». Она протянула руку поздороваться с сыном этой белой женщины, который поначалу не желал высовываться из-за материной спины, а когда высунулся — смотрел в пол, и тощие дреды падали ему на лицо, хотя я тут же узнала его по «всезвездным» «конверсам», видневшимся из-под выпускной мантии.
Два
В пятую свою поездку я отправилась одна. Прошла прямо через весь аэропорт, в жару снаружи, ощущая в себе достославную осведомленность. И слева от меня, и справа — потерянные и настороженные: пляжные туристы, евангелисты в мешковатых футболках и ужасно серьезные немецкие антропологи. Никакой представитель меня к машине не повел. Я не ожидала никакой «остальной группы». Монетки для калек на парковке я приготовила, плата за проезд уже отложена в задний карман джинсов, наготове с полдюжины фраз. «Накам! Джамун гам? Джама рек!»
[151] Хаки и жатый лен давно исчезли. Черные джинсы, черная шелковая блузка и большие золотые обручи в ушах. Я верила, что овладела местным временем. Знала, сколько нужно, чтобы добраться до парома и в какое время дня, поэтому, когда мое такси подрулило к сходням, сотни людей уже за меня дождались, и мне нужно было лишь выбраться из машины и взойти на борт. Судно качнулось прочь от берега. На верхней палубе от качки меня мотнуло вперед, через два ряда людей к самым поручням, и я была счастлива там оказаться, как будто кто-то внезапно толкнул меня в объятия к возлюбленному. Я смотрела сверху на жизнь и движенье внизу: люди толкались, куры квохтали, в пене прыгали дельфины, в нашем кильватере мотало узкие баржи, вдоль берега носились оголодавшие собаки. Там и сям замечала я таблигов — я их теперь узнавала: на лодыжках хлопают короткие штанины, потому что будь они длиннее — пачкались бы, а на молитвы нечистых ответа не поступает, поэтому все заканчивается тем, что палишь ноги в аду. Но помимо одеянья их еще выделяла неподвижность. Во всей этой суете они, казалось, поставлены на паузу — либо читали молитвенники, либо молча сидели, часто — закрыв подведенные сурьмой глаза, а в испятнанных хной бородах гнездилась блаженная улыбка, такие мирные по сравнению с нами всеми. Грезили, возможно, о своем чистом и современном имане
[152] — о маленьких нуклеарных семьях, что поклоняются Аллаху в скромных квартирках, о хвалах без волшбы, о прямом доступе к Богу без местных посредников, о дезинфицированных больничных обрезаниях, младенцах, рождающихся без всяких праздничных танцев, женщинах, кому и в голову не приходит сочетать ярко-розовый хиджаб с лаймово-зеленым мини-платьицем из лайкры. Мне было интересно, до чего трудно, должно быть, поддерживать такую грезу — прямо сейчас, на этом пароме, где вокруг развертывается непослушная повседневная жизнь.
Я устроилась на скамье. Слева сидел один из таких вот духовных юнцов: глаза закрыты, к груди прижимал сложенный молитвенный коврик. По другую сторону от меня расположилась гламурная девушка с двумя комплектами бровей — одна пара странным манером нарисована над ее собственными: девушка подбрасывала в руках пакетик кешью. Я задумалась о месяцах, что отделяли мою первую поездку на пароме от этой. Иллюминированная Академия для Девочек — которую мы для удобства и чтоб никому не стыдно было такое произносить за спиной у Эйми сократили до ИАД — пережила свой первый год. Она процветала — если измерять успех в дюймах газетных колонок. Для всех же нас это было периодическое испытание — напряженное, если случалось посреди гастролей, — или какой-нибудь кризис приводил осажденного со всех сторон директора школы в наши комнаты для совещаний в Лондоне или Нью-Йорке посредством хлипкой видеоконференции. Во все остальное время — странно далекое предприятие. Мне часто выпадал повод вспомнить Грейнджера в Хитроу, ночью нашего первого возвращения — он обнял меня за плечи, пока мы стояли в очереди к таможне:
— Все вот это теперь выглядит для меня нереальным! Что-то изменилось. После того, что я повидал, не может оставаться тем же самым! — Но через несколько дней он был таким же, как обычно, все мы вернулись к самим себе: оставляли воду течь из кранов, бросали пластиковые бутылки после нескольких глотков, покупали себе пару джинсов за ту сумму, которую стажер-учитель получает за год. Если Лондон был мним, если мним был Нью-Йорк, то это мощные сценические представления: как только мы в них вернулись, они нам не только показались всамделишными — они стали единственной возможной действительностью, и решения, принимаемые здесь насчет деревни, всегда, похоже, обладали некоторой достоверностью, пока мы их обсуждали, и лишь потом, когда кто-нибудь из нас туда действительно возвращался и пересекал реку, становилась ясна их потенциальная нелепость. Четыре месяца назад, к примеру, в Нью-Йорке казалось важным обучать этих детишек — а также их учителей — теории эволюции: многие даже не слыхали фамилию Дарвин. В самой же деревне это больше не казалось приоритетом, когда мы туда приехали в разгар сезона дождей и обнаружили, что у трети учеников малярия, в классной комнате обвалилась половина потолка, контракт на туалет не выполнен, а электропроводка от солнечных батарей проржавела и испортилась. Но самой большой неувязкой у нас, как и предсказывал Ферн, были вовсе не наши педагогические иллюзии, а нестойкая природа внимания Эйми. Ее новым увлечением стала технология. Она принялась проводить много светского времени с блистательными молодыми людьми из Кремниевой долины, и ей нравилось числить себя в их племени, «по сути — нёрдом». Она стала очень отзывчива на их виденье мира, преобразованного — спасенного — технологией. При первом нахлыве этого нового своего интереса она отнюдь не забросила ИАД или сокращение нищеты — напротив, она скорее пришлепнула свежее увлечение к старым, с несколько тревожными результатами («Каждой из этих чертовых девчонок дадим по ноутбуку — вот они и станут для них тетрадками для упражнений, вот будет их библиотека, их учитель, их всё!»). Что Ферну затем предстояло вмассировать в какое-то подобие действительности. Он оставался «в окопах» не просто на недели, но на целые сезоны, отчасти — из нежности к деревне и собственной приверженности своей роли в ней, но еще и, насколько я знала, чтобы работать с Эйми не ближе его предпочитаемого расстояния в четыре тысячи миль. Он видел то, чего не видел больше никто. Отмечал растущее неприятие мальчиков, которых оставили гнить в старой школе, которая — хоть Эйми время от времени и орошала ее деньгами — теперь была едва ли чем-то лучше городка-призрака, где дети сидели и ждали учителей, которым не платили так долго, что они перестали ходить на работу. Правительство же, похоже, удалилось из деревни полностью: многие другие некогда хорошо — ну, или сносно — работавшие службы теперь жестоко зачахли. Поликлинику так больше и не открыли, громадная выбоина в дороге у самого въезда в деревню осталась расползаться кратером. На сообщения итальянского природоохранника об опасном уровне пестицидов в грунтовых водах не обращали внимания, сколько бы раз Ферн ни пытался предупредить соответствующие министерства. Вероятно, такое все равно бы произошло. Но трудно было избежать подозрения, что деревню наказывают за ее связь с Эйми — или же намеренно пренебрегают ею в расчете, что деньги Эйми притекут и заполнят провал.
