Валя вспомнила, как Тенгиз, когда первый раз явился к Вадиму в дом, говорил ей, что адрес ему дала Евгения Гавриловна. «Значит, хоть в этом не наврал», — с горечью и болью подумала она и, тяжело вздохнув, произнесла:
— Нет больше кавалера.
— Как нет? — удивилась тетка. — Неужто разлюбил? А говорил-то, что жить, мол, без тебя не может! Болтал, стало быть?
— Не болтал. Умер он, Евгения Гавриловна. Руки на себя наложил.
— Господь с тобой, деточка! — Тетка испуганно перекрестилась. — Да как же это так? С чего? Молодой ведь совсем и красавец.
— Подставил он меня. Оклеветал перед одним человеком. Сильно оклеветал. Вот, не выдержал своей подлости, разрезал вены.
— Пресвятая Богородица, что ж это делается! — Евгения Гавриловна продолжала креститься, качая головой. — Когда ж он, бедолага, преставился?
— Сегодня. Я только что узнала.
— Рыбка ты моя, — сочувственно проговорила тетка. — Тебе бы коньячку нужно к чаю-то. Чтоб в себя придти. Хочешь?
— Не откажусь.
Тетка полезла в буфет за бутылкой. Валя остановившимся взглядом смотрела на круглые стенные часы, стрелки которых показывали половину второго ночи.
— Как чувствовала я неладное, все бессонницей маялась. — Евгения Гавриловна поставила перед Валей на стол бутылку и крохотную, старинную серебряную стопку. Дождалась, пока она наполнит ее, выпьет залпом, потом осторожно спросила: — Ну… а тот-то, перед которым оклеветали… он кто будет? Новый друг сердешный или так?
— Никто, — коротко и резко произнесла Валя и налила еще стопку.
— Ну на «никто» и спросу никакого, — поспешно согласилась тетка. — Ты вот что, давай ложись, я уж так и быть, сама тебе постелю. Жить будешь здесь, уходить и не думай. Мать твоя звонила мне, спрашивала, как ты. Я ей сказала, что все в порядке, что работаешь. Она радовалась, благодарила. Сестра твоя поправляется — она ведь болела чем-то серьезным. Волнуются за тебя, отчего давно не звонила. Так ты им того, завтра звякни. Не с почты, отсюда можешь.
— Звякну, — согласилась Валя.
Известие Евгении Гавриловны слегка вдохнуло в нее жизнь. Значит, с Танькой все нормально, и не нужны никакие деньги. А она-то переживала, что осталась без копейки. Правда… не совсем без копейки. Есть у нее доллары Тенгиза, да что-то не хочется их ни на что тратить, противно.
Тетка покинула Валю и пошла в комнату, ставить раскладушку. Вскоре она крикнула оттуда:
— Готово, иди, ложись.
От коньяка глаза у Вали слипались. Она с трудом доковыляла до постели, кое-как разделась и растянулась на свежей, крахмальной простыне.
Перед взглядом у нее тотчас встало лицо Тенгиза. Не то, перекошенное злобой, красное от водки, каким оно было, когда Валя уходила от него ночью. Другое. Чистое, вдохновенное, страстное. С тем лицом он читал ей свои любимые стихи про Валю-Валентину.
Валя в отчаянии зажмурилась, укусила зубами подушку.
«Тенгизик, Тенгизик, как же ты так? Что же ты натворил?»
Она опять рыдала, обливаясь слезами. Наволочка намокла, в носу щипало, глаза саднило.
Возле раскладушки послышался скрип половиц, неясное, тихое дыхание. Валя поняла, что это тетка — топчется рядом, жалеет, а вслух сказать что-либо боится. Она оторвала голову от влажной подушки.
— Тошно мне, Евгения Гавриловна. Ой, как тошно.
— Еще бы не тошно, девонька. — В темноте теткиного лица было не различить, лишь поблескивали большие, старомодные очки. — Избави Бог от таких испытаний. Сначала ребеночек, затем любимый. Царствие им небесное.
— Не любила я его, тетя! Не его!
— Кого же? — Евгения Гавриловна, кряхтя, осторожно присела на край раскладушки, натруженной, шершавой ладонью погладила мокрую Валину щеку.
— Там… в коттедже… где я работала, был один человек. Отец мальчика, которого я кормила. Он… он для меня все на свете. Он думает теперь, что я шлюха, жадная дрянь.
— Господь с тобой, милая, с чего ему так думать? — Евгения Гавриловна прижала Валю к себе, как младенца, начала тихонько баюкать.
— Думает. Ему… фотографии принесли. Я… там… я… — Валя не смогла договорить, уткнулась в теткин затрапезный халат, затряслась от беззвучных рыданий.
— Ну будет, будет, — тихо увещевала та. — Кто фотографии-то принес? Этот твой, бывший? Тенгизка?
— Д-да.
— Сманить к себе хотел. Ясно. — Старуха вздохнула. — А плакать-то полно. С кем беды не бывает? Ты вон красивая, по тебе парни да мужики сохнут. Оттого и несчастья. А была б уродиной, никто б и не смотрел.
— Вот и хоро-ошо, что не смотрел! — всхлипнула Валя.
— И ничего хорошего. Прокукуешь одна весь век, вспомнить будет нечего. — Тетка замолчала. Очевидно, замечание ее в первую очередь относилось к ней самой. Не густо наградила ее судьба мужским вниманием, кроме ушедшего мужа, да кавалера в фотоальбоме, никого у нее, видать, и не было больше.
— Спи, — сказала Евгения Гавриловна немного погодя, когда Валя затихла, успокоилась. — Что ни делается, все к лучшему. Спи, утро вечера мудренее.
31
Назавтра Валя чуть-чуть пришла в себя. Позвонила в Ульяновск, поговорила с матерью и близняшками. Вымыла голову. Хотела сходить в магазин, но тетка не пустила.
— Сиди покуда дома. Отдыхай. Я сама все куплю.
Евгения Гавриловна взяла на работе отгул, наготовила кучу еды и пичкала ею Валю, у которой кусок не шел в горло.
— Ешь, — настойчиво приговаривала она, — тебе необходимо есть. У тебя стресс, любая хворь может привязаться.
Вале была приятна теткина забота, да и вообще, сама тетка за истекшие сутки стала почти что родной. Если бы не она — Валя не представляла, что с нею было бы.
Она, давясь, съела полную тарелку куриного бульона с гренками, котлеты с макаронами, выпила вкусного компота из сухофруктов. Потом они с Евгенией Гавриловной занялись предновогодней уборкой, затем перебирали гречку к завтрашнему утру, смотрели сериал по телевизору.
Так незаметно прошел день. Ночью Валя снова думала о Тенгизе, о том, как он предал ее, и о том, как ей его жаль. До ужаса жаль! Если б только можно было вернуть тот момент, когда она убегала от него к больному Антошке! Она бы не была такой жестокой, нашла бы нужные слова, заставила бы объясниться, начистоту. Глядишь, парень облегчил бы душу и не решился на смертный грех. А так выходит, что Валя в какой-то мере виновата в его гибели.
Она пыталась уверить себя, что это не так. Не она погубила Тенгиза — он ее. Погубил дважды — когда бросил с ребенком, и потом, когда хотел отнять у Вадима. Не отрекся бы от нее в самом начале, не было бы такого страшного конца.
Но все доводы рассудка разбивались о душевную боль. Сердце не могло смириться с потерей, продолжало обливаться кровавыми слезами. Даже тоска по Вадиму и Антошке отошла на второй план, притупилась, вытесненная этой невыносимой, жгучей болью.
