«Да! – подумал он. – Богема! Видела бы это мама!»
А Маша уже кричала ему с кухни:
– Иди, чай готов!
Кухня была крошечная, тоже захламленная, но на удивление уютная – самодельная деревянная мебель, расписанная вручную – какие-то жар-птицы, диковинные бабочки и цветы, маленький стол под огромным малиновым шелковым абажуром с кистями. И на стенах – тарелочки, доски, сухоцветы. «Симпатично, конечно, оригинально, но убрать бы не мешало», – заключил он про себя.
А рыжая Маша, позвякивая браслетами, наливала в маленькие чашечки крепкий чай, бесконечно курила длинные сигареты в мундштуке и рассказывала ему про свою жизнь. Про то, что мать с отцом родили ее в восемнадцать лет – будучи совсем детьми. Про художника-отца, человека талантливого, но пьющего. Про балерину-мать – слабую, безалаберную, но славную.
– Она у меня совсем дитя, ну, в смысле, что к жизни не приспособлена. В магазине вечно купит что-то не то, деньги тратит нелепо и считает, что в жизни самое главное – любовь, – рассмеялась Маша.
– А ты? – тихо спросил он.
– Что – я? – не поняла она.
– Ну, что ты считаешь в жизни самым важным?
– А, – беспечно отмахнулась она. – Я вообще пока над этим не задумывалась. Родители развелись – а как могло быть иначе? Отец устал от материных экзерсисов и полной жизненной неприспособленности, прожил с ней пару лет и сбежал, женился на простой русской тетке, она его пестует, считает гением и печет пироги. Он вроде жизнью вполне доволен, но пишет всякую херню, – вздохнула Маша. – Впрочем, это все неплохо продается. А маман порхает по жизни, в каждом любовнике ищет прекрасного принца и, как водится, не находит. Убивается и, набравшись сил, продолжает поиски.
Ему было страшно и как-то неловко слышать эти речи. Ему, мальчику из правильной и стабильной семьи, живущей по укладу, традициям, определенному и, как казалось, единственно верному семейному устройству, было все это незнакомо и непонятно, но получалось, что люди живут по-разному, в том числе и так.
– Алименты отец не платил, да и какие с художника алименты? – продолжала Маша. – Мать получала копейки, гроши, жили бы совсем тяжело, если бы не дед со стороны матери. Подкидывал нам изредка деньжат. Он жил бирюком на старой даче в Краснове, но был сказочно богат. Из цеховиков, понимаешь?
Он понимал все это смутно, но Маша говорила, что дед государству не доверяет и все свое добро, нажитое нечестным трудом, хранит в погребке на даче. Ни мать, ни сама Маша этого добра в глаза не видывали, но надеются после смерти этого Гобсека разжиться в полную силу.
Он поморщился – такие разговоры были ему явно не по душе, но он убеждал себя, что она шутит, конечно же, шутит. А как иначе? Ведь она же при этом смеется. И еще он думал о том, как сильно, невозможно сильно ему нравится эта молодая рыжая женщина. Как его непреодолимо тянет к ней и как сильно и ярко все то, что происходит с ним, – такого не было еще никогда в его молодой жизни. Он поднялся и поблагодарил за чай. Хороший, интеллигентный, воспитанный мальчик из приличной семьи. Они вышли в коридор, и он все никак не решался уйти и глупо топтался на месте, мучительно подбирая слова для прощания.
Маша подошла к нему и обвила его шею своей тонкой и, как оказалось, сильной рукой.
– Останься, – шепнула она ему в ухо.
Что говорить, так у него не было больше никогда и ни с кем во всей его последующей жизни. Никогда. Так волнительно, остро, сладко и горько, как с ней, – всегда, каждый раз, сколько бы они ни были вместе. И еще пронзительная и жгучая боль – никогда, никогда эта женщина не будет до конца его.
Она все-таки ускользала от него – даже в самые сокровенные моменты, когда измученная, липкая от пота, опустошенная до донышка, засыпала в его крепких и молодых объятиях. Тогда он еще не знал, что так будет всегда и что именно это станет его мучить, угнетать, раздавливать, бесить и доводить до полного душевного изнеможения.
Когда рассвело, она заснула, а он так и не мог спать, потрясенный и раздавленный всем произошедшим, находясь в полном смятении и какой-то непонятной, необъяснимой тревоге. Осторожно выпростав руку из-под ее спины, он вышел на кухню. Смертельно хотелось курить. Он стоял, голый, у окна и смотрел на тихий, зеленый московский двор, в котором еще не проснулась жизнь. И не было человека счастливее и несчастнее его. Почему? Этого он не мог себе объяснить никогда – всю его неровную, рваную жизнь с ней, он не мог объяснить даже себе это странное чувство огромного счастья, распирающего болью грудь, и пугающего, тревожного страха. А вдруг? Что – «вдруг»? Да вполне понятные мужские фобии: «А вдруг это у нее не только со мной так, а вдруг у нее было так до меня и будет с кем-то лучше, чем со мной, после?»
Вдруг, вдруг… Потом он убедил себя, что этот страх потери, почти физический ужас, и есть любовь. Но позже, с годами, он все-таки признавался себе, что дело тут было не в любви, вернее, не в ней одной. Дело тут было именно в ней, в Маше. Именно она ни на секунду, ни разу не дала ему понять: мы вместе, мы одно целое. Она всегда была сама по себе, и никто не смел посягать на ее внутреннюю свободу и самоопределение. Абсолютная единица и личность, она не пыталась никогда настоять на своем, но делала все сама, обходясь без советов, презирая чужой жизненный опыт, не собираясь считаться с чьим-либо мнением, игнорируя чужие взгляды и мировоззрение. У нее были ни от чего и ни от кого не зависящий, безусловный взгляд на все происходящее и полная, ненавязчивая уверенность в своей правоте. Таких внутренне свободных людей он не встречал никогда – ни до, ни после нее.
Он стоял и курил, погруженный в свои мысли, как вдруг услышал щелчок замка, дернулся, заметался и лихорадочно схватил какое-то полотенце, попытавшись прикрыть им свои чресла. На пороге кухни возникла маленькая и очень худая рыжеволосая женщина с густыми, темными веснушками на лице.
– Привет! – без всякого удивления и замешательства бросила она.
Он, обалдевший, кивнул. Она подошла к плите и стала жадно пить воду из чайника. Напившись, протянула ему узкую, сухую кисть и представилась:
– Марина.
Он кивнул и сипло произнес свое имя.
– Я спать, – объявила она и пошла в свою комнату.
Ничего себе нравы! Он начал постепенно приходить в себя. И опять что-то противно царапнуло по сердцу. Значит, ситуация вполне рядовая – голый мужик на кухне. Он сел на стул и закрыл глаза, а потом как подбросило – господи, ведь он не позвонил своим! Такое с ним случилось впервые – чтобы он не предупредил! Бог мой, пока он тут захлебывается в страстях, они там сходят с ума! Он увидел старый, заклеенный скотчем, раздолбанный телефон и набрал свой домашний номер. Трубку сорвали с первого звонка.
– Пап! Прости, прости, ради бога! – бормотал он.
– Живой?! – хрипло спросил отец.
А он все бормотал извинения. «Сволочь я! – подумал он. – У меня тут море счастья разливанное, а у них там «Скорая» у подъезда наверняка». Он тихо прошел в ее комнату – она безмятежно спала, и нога ее по-детски свисала с кровати. Он торопливо оделся и еще раз внимательно и долго посмотрел на нее. Почему-то ему захотелось, чтобы она проснулась и открыла глаза. Но сон ее был крепок – она дышала спокойно и ровно. Он вышел в коридор и осторожно открыл входную дверь.
