И голоса.
Мюррей!
Мюррей!
И снова тишина.
Стыд.
Глава 5
Они встречаются в «Джокере». Ханс-Питер и Дамьян уже там. Прошло несколько недель. За это время Мюррей почти не показывался на людях, хотя Мария его как будто бы простила – не возражала, чтобы он тихо сидел в «Уморни путнике», пусть она по-прежнему и не разговаривала с ним. И с Хансом-Питером он тоже почти не виделся. Ханс-Питер красил квартиру Марии, закрашивал флуоресцентный оранжевый чем-то более спокойным, не вызывающим ассоциации с мигренью.
Мюррей берет из рук Матвея бокал «Пана» и садится к Хансу-Питеру и Дамьяну за столик у входа, под зеркалом.
– Живьели!
[63]
Это единственное хорватское слово, какое он знает.
Он снимает шарф. По равнине движется холодный фронт, подмораживая землю по утрам, но ближе к полудню земля оттаивает и блестит влагой.
– Ну, так, – говорит он, садясь.
– Ну, так, – произносит Ханс-Питер, на лице у него следы краски.
Дамьян молчит. Он смотрит телевизор – там показывают матчи Лиги чемпионов без звука.
– Мы тебя почти не видим теперь, Мюррей, – говорит Ханс-Питер.
– Да, – говорит Мюррей. – Я сижу дома.
– Ясно.
– Конец месяца, – поясняет Мюррей. – Сам понимаешь.
Конец месяца, с деньгами туго. Ханс-Питер понимает. Он кивает.
– Как ты? – спрашивает он.
Вопрос как будто задан неспроста. Мюррей смотрит на него с подозрением.
– Нормально. Полагаю.
– Ты почти не выходишь на улицу?
– Нет. Я же сказал. Сижу дома.
– Ясно. – Ханса-Питера похоже, что-то беспокоит, и он говорит: – Я рассказал Дамьяну о твоей ситуации.
– Моей ситуации? Какой ситуации?
– Твоей… Твоей жизненной ситуации.
– Что это значит? – Мюррей смотрит на Дамьяна, который смотрит футбол. – О чем вы?
– Дамьян думает… – говорит Ханс-Питер и смолкает.
– Что он думает?
– Он думает, что возможно… Возможно…
– Возможно что?
– …Возможно, ты проклят, – заканчивает мысль Ханс-Питер.
Мюррей издает сдавленный смешок.
– Чего?
Ханс-Питер обращается к Дамьяну, который по-прежнему смотрит футбол – «Реал-Мадрид» против кого-то.
– Ты разве так не думаешь?
– Возможно, – говорит Дамьян, не поворачиваясь. – Я не знаю. Возможно.
– У тебя была та же проблема, я думаю, – говорит ему Ханс-Питер.
– Да.
– О чем вы тут, мать вашу, говорите? – спрашивает Мюррей.
Ханс-Питер не желает оставлять эту тему.
– Конечно, звучит непривычно.
– Я был жертвой, – говорит Дамьян, – пять лет. Жертвой проклятия.
Сам факт того, что это говорит Дамьян, шиномонтажник, человек, который даже в такой момент не может отвлечься от футбола, не позволяет Мюррею просто взять и отмахнуться от этой идеи как от полной чуши, как он, несомненно, сделал бы, будь тут один Ханс-Питер.
И все же он спрашивает:
– Вы прикалываетесь?
Дамьян не знает такого слова по-английски и поворачивается к Хансу-Питеру, который тоже его не знает.
– Вы не пургу несете? – удивляется Мюррей. – Это не шутка?
– Это не шутка, – говорит Ханс-Питер.
Дамьян объясняет серьезным тоном:
– Я тебе скажу, пять лет я был жертва. Ладно. Везде для меня полная хрень. Потом я иду к одна леди. Сильная леди.
Мюррей пытается понять.
– Какая еще, на хрен, леди?
– Здесь, в городе.
– Она тут довольно известная, – вставляет Ханс-Питер, – я думаю.
– Я слышу о ней, – говорит Дамьян. – Я иду. Иду к ней. Платил ей пять сотен кун
[64]. И она помочь мне. Она убрать это от меня.
– А, чушь собачья. – Мюррей кривится в усмешке. – Пять сотен кун?
Дамьян, похоже, не настроен шутить на этот счет или хотя бы мириться с таким отношением. Похоже, реакция Мюррея кажется ему неуважительной.
– Это недорого, – говорит он. – Чтобы убрать проклятие.
– Это не так уж много, – соглашается Ханс-Питер. – Пятьдесят евро?
– И кто же тебя проклял в таком случае? – Мюррей хочет знать.
– Кто меня проклял? – Дамьян пожимает плечами. Этот вопрос ему как будто малоинтересен. – Я не знаю. Это невозможно знать.
«Реал-Мадрид» забивает красивый гол.
– Ты правда веришь в это? – спрашивает Мюррей.
– Я верю в это, да. Я верю в это.
Дамьян заметил что-то интересное на экране и снова обращает на него все свое внимание.
– Покурим? – предлагает Ханс-Питер.
Они с Мюрреем стоят снаружи, под мокрым навесом. На площади темно и сыро. Фонтанчики не работают. Голуби сгрудились высоко на карнизах, над темными окнами. Кроме них здесь еще один курильщик, маленький вертлявый человечек с бородкой клинышком, завсегдатай «Джокера». Они с Мюрреем кивают друг другу.
– Это же хрень? – спрашивает Мюррей. – Или что?
Ханс-Питер сунул руки в карманы своих просторных джинсов, в которых множество оттенков, как будто их сшили из разных кусков денима. Сигарета свисает у него изо рта. Он пожимает плечами.
– Я не знаю, – говорит он. – Дамьян так не думает, я полагаю.
Странно как раз то, что именно Дамьян, а не кто-то другой, воспринимает такую хрень всерьез. Что откроется дальше – может, он еще и йогой занимается?
– То есть, – говорит Мюррей, – если по-честному…
– Может, стоит попробовать? – предлагает Ханс-Питер.
– Это же хрень? Или что?
– Это всего пять сотен кун.
– Всего пять сотен кун! Да к чертям!
– Вдруг она тебе поможет…
– По мне – что, заметно, что мне нужна помощь? – спрашивает Мюррей.
Ханс-Питер ничего не говорит.
– Абракадабра, мать твою. Она хотя бы по-английски говорит, эта женщина?
Воскресенье. Последнее, темное воскресенье октября. Даже дождь прекратился. В такой день никуда не спрячешься. Улицы. Мюррей идет по улицам. Много дней он провел у себя в квартире, среди всех этих дагерротипов, этого антикварного барахла – в огромном гардеробе все еще висят отсыревшие платья старушки, кругом сумрачная деревянная резьба, моль ползает по старой ткани, поедая бархатную подкладку, тронутую плесенью. Мертвящая атмосфера заплесневелых, выцветших кружев.
