И вот как в детстве — ветер в лицо и какая красота вокруг! Островерхие красные конусы крыш, шпили и серокаменные стены помещичьего дома тонули под темно-зеленым одеялом парка. Обильно пахло жасмином и спиреей. Дорога шла в гору, лошадь тяжело похрипывала под седоком. Наконец распахнутыми объятиями встретили Ивана Несторовича высокие дубовые ворота с резьбой.
Он ехал, оглядываясь, по аллее приусадебного парка, верно знававшего лучшие времена и более умелых садовников. Не исключено, что когда-то здесь были ступенчатые сады. Дорога то поднималась, и тогда Иноземцев мог видеть, как блестит на солнце изумрудное озерцо и темнеют пристань с лодочками и охотничий домик на берегу, то спускалась — по волнистому ковру проплывали мраморные павильоны, отстроенные в античном стиле, и покрытые мхом скульптуры нимф и фавнов. Потом дорога снова шла в горку — показывались соломенные крыши скотного двора, конюшня, псарни, взметало солнечные искры озеро, и снова лошадь несла вниз, и бело-золотая водная гладь исчезала. Тихо было, безмятежно.
С десяток слуг вдруг высыпало ниоткуда. Гостя окружили.
— Ой, проглядели!
— Ой, виноваты!
Конюх помог слезть с седла.
— Где же Тихон? Где его черти носят, окаянного? Карету ведь специально для вашего благородия отрядили, как барыня велели-с, — горланили слуги, кланяясь Иноземцеву, точно члену имперской семьи.
Да, не ожидал Иван Несторович застать здесь такое оживление. И вовсе не было мрачно обиталище Синей Бороды. Широкий барский двор раскинулся полукругом. Дорожка обнимала шумный фонтан с одноликими нимфами и вела к мраморному крыльцу с галереей под стройным рядом колонн. Такие замки Иноземцеву доводилось видеть разве только на гравюрах итальянских художников. Даже знакомая с детства Выборгская крепость меркла перед величием тимофеевской усадьбы.
Преогромнейшее строение из серого камня, кое-где потемневшего и покрытого мхом, настоящая каменная крепость, но под кокетливой маской флорентийских палаццо. Три этажа, угловые башни, ряд узких стрельчатых окон с цветными витражами, балконы, островерхие пики, увенчанные флюгерами в виде диковинных птиц. Все эти кружевные балясины, капители, гирлянды, львиные головы, грифоны, вот-вот готовые взмыть в небо, стальные флажки, стонущие от малейшего дуновения ветра, — все воскрешало феодальную Европу, совершенно здесь немыслимую. «Жилище Жиля де Ре, — подумал Иноземцев, — поди, красавица Натали все это устроила». Но нет, строению можно было дать пару сотен лет — время наложило на него свой отпечаток.
Доктор оценивающе разглядывал детали. В юности, было дело, он мечтал стать архитектором и подолгу листал журналы с изображениями шедевров зодчества. К мечтам этим никто, понятно, всерьез не относился. Папенька и мысли не мог допустить, что сын не продолжит дело именитого предка. Но того всегда влекло искусство. Было дело, его так поразила на Невском лавка Эйлера, мастера собирать букеты, что он даже заикнулся, мол, рад был бы освоить ремесло цветочника. Нестор Егорович, чтобы обратить единственное чадо к медицине, именно тогда отдал ему свой микроскоп, который хранил раньше под семью замками.
— Не принимай поспешных решений, не заглянув прежде в суть вещей.
Микроскоп был великолепен. Иноземцев забыл об искусстве и вверил сердце фармации.
Однако где же сама барыня? Он стал вертеть головой в надежде, что молодая хозяйка, которая проявила такую предупредительность и выслала ему навстречу свой экипаж, встретит его самолично.
Но Натали нигде: ни на крыльце, ни у фонтана, ни среди слуг — видно не было. Вместо нее гостя встретил почтенного вида лакей в старомодной ливрее. Поприветствовав его благородие профессора и исполнив несколько ритуальных па, Саввич, верный камердинер генерала, пригласил Иноземцева в дом.
— Благодарствую, — отозвался Иноземцев. — Только я покамест не профессор.
— Аристарх Германович велели ваше благородие величать так, — потупился Саввич, всем видом разыгрывая французскую манерность. Трудно было определить, сколько лет дворецкому. Легкость движений и нарочитая бодрость подсказывали, что не более сорока, но белесый венец вокруг лоснящейся макушки, усталый взгляд и эта изъеденная молью ливрея делали его похожим на столетнюю мумию.
Иноземцев как-то сразу сник. Он сам не смог бы объяснить, что с ним. Просто вдруг вспомнились все предостережения попутчиков. За Саввичем он шел, с опаской поглядывая по сторонам, а в голове звенела одна-единственная мысль, что вот он сам шагает сейчас за самым настоящим вурдалаком и с каждым метром приближается к пропасти. «Беги, беги отсюда», — шептал внутренний голос, а ноги неумолимо несли к гибели.
«Абсурд, чушь», — мотнув головой, остановил себя Иноземцев.
Дом Синей Бороды, как он окрестил хозяина, снаружи и изнутри поражал богатством. Должно быть, африканские алмазы перекочевывали в Т-скую губернию, пока мятежный генерал, облачившись в красный мундир, усыпал землю Ашанти трупами. Сколько же он провел там?
— Вы назвали господина Тимофеева Аристархом Германовичем? — вдруг удивленно воскликнул молодой человек. — Но я полагал, что еду пользовать генерала Алексея Алексеевича.
— О нет, ваше благородие! Этих двоих спутать невозможно, — спокойно возразил дворецкий.
— Родственник?
— Нет, ваше благородие, и даже не однофамилец. Мой господин на самом деле немец, из Бюловых будут-с, а матушка их — русская. Но отчего-то по молодости они решили взять фамилию супруги, первой из шести.
Иноземцев удивленно воззрился на слугу. Как есть Синяя Борода. А что же с последующими женами — он их съел?
— Женившись на крепостной Агриппине Тимофеевой пятнадцати лет, — продолжал слуга, — они отправились на службу императору Александру Первому…
— Александру Первому? — Еще более удивленный Иван Несторович остановился. — Вы путаете. Быть может, Александру Второму?
— О, наверное. — Дворецкий густо покраснел, верно, со стыда. — Какому по счету Александру не помню они отправились служить…
— Ежели Александру Первому, то вашему господину не менее ста лет, а это невозможно!
— Отчего же невозможно, ведь они живы-с, и дай им бог еще сто лет прожить, — невозмутимо ответил камердинер. И так глянул, что сердце Иноземцева похолодело.
— Наверное, все же Второму, — с дрожью в голосе сказал он как бы самому себе, словно уговаривая не пугаться и не искать во всем подвох. Но колени подогнулись, шаг стал неровным, по виску стекла тонкая струйка пота.
— Наверное, — пожал плечами слуга, — так оно и есть, ваше благородие правы. Стар я, всего не упомнишь. Только, ваше благородие, больны они очень. На вас одна надежда. Сколько здесь докторов перебывало! Один даже из самого Парижа. Только ни черта, скажу я вам, эти доктора не смыслили в медицине. Даже я кровопускание от клизмы отличаю, а те токмо носом ворочать могли да по-латыни изъясняться.
Здесь Иноземцев покраснел: у него как раз с латынью было плоховато. По-французски говорил, немецкий знал худо-бедно, а латынь никак не давалась, хоть стреляй. Они шли по бесконечной анфиладе, и звук их голосов отскакивал от мраморного пола и уносился куда-то в глубины залов. Иноземцев украдкой рассматривал светильники и высокие рамы, сплошь занавешенные алым бархатом. Только один портрет остался неприкрытым, но его он разглядеть толком не успел, Саввич как будто нарочно заторопил. Зачем было прятать картины под материей? Или это зеркала? А может, что еще?
