С Николаевского вокзала тотчас же на Гороховую, в охранку повезли. Теперь Иноземцев не через парадное крыльцо попал внутрь, а через узенькую, незаметную с улицы дверцу, и сразу в тюремную камеру временного содержания. Закрыли в комнате с серыми стенами и продержали несколько часов. После выпустили, провели уже знакомыми анфиладами и лестницами в кабинет Заманского, велели изложить в деталях все произошедшее с ним — Иваном Несторовичем Иноземцевым — с момента отбытия из Бюловки до сегодняшнего дня. При допросе присутствовал и Делин. Он стоял за плечом Заманского, заложив руки за спину, насупив брови. Был и чиновник, что бесцеремонно выпроводил когда-то Иноземцева, явившегося просить за Лаврентия Михайловича, — оказался он помощником начальника отделения по охранению безопасности, к нему обращались, величая Георгием Аркадьевичем.
Иноземцев говорил, опустивши голову. Ему было невообразимо неловко рассказывать о подверженности приступам самого настоящего сумасшествия. Слово за слово, он все больше начинал осознавать, что стал жертвой собственных фантазий. Необъяснимые доселе моменты вдруг обросли причинами и пояснениями.
Например, как оказался ключ от клетки с гиеной у него в комнате? Иноземцев ведь все хотел сходить в зоосад, но откладывал. Видимо, в одно из своих бессознательных ночных состояний и совершил визит к клетке с животным, выкрал ключ, поводок, а потом вернулся домой и, сложив похищенное на столе, лег спать. Наутро, конечно же, ни о чем не помнил. А гиена действительно оказалась именно что из зоосада — за несколько дней она занемогла, ее сочли мертвой и тело вынесли на неохраняемый участок, отведенный под кладбище животных, земле не предали, может, по причине того, что шкурку хотели снять, или еще по какому-то собственному почину, та и сбежала. Что уж говорить о видениях, в которых пестрели образы зловещего бюловского чудовища, бедной утопленницы, летающие белые «нечто», голоса — все это лишь плод фантазий сумасшедшего, разум которого, известно, способен искажать зримую действительность в угоду собственным иллюзиям, все больше и больше в них увязая, как в трясине.
Иван Несторович рассказывал, то и дело прерывая нить повествования, дабы дать собственные ремарки произошедшему, сдабривая их медицинскими терминами, прибегая к помощи то одного известного труда по психиатрии, то другого. Сам себе ставил диагноз, тотчас его подтверждая.
Чиновники слушали, ни разу его не прервав, и особенно были внимательны, когда Иноземцев объяснял свое поведение с точки зрения постигшей его dementia paranoids
[4].
На следующий день отвели к Секеринскому.
Ознакомившись с делом, Петр Васильевич попросил Иноземцева повторить свою историю в присутствии Ивана Яковлевича Дункана — старшего врача полиции. Тот уместился в уголке, заложив ногу на ногу, и теребил меж пальцами оправу пенсне. Иван Несторович сидел у письменного стола начальника охранки, гипнотизируя пол и иногда поглядывая на сухонького господина Дункана в пенсне, рассказывал, как было прошено.
Петр Васильевич да и полицейский доктор не смогли скрыть своего удивления и долго потом беседовали шепотом с Заманским и Делиным — решали, обсуждали, спорили.
Еще сутки провел Иван Несторович в серой комнатушке без окон. Наутро объявили: начальник полиции передал дело в психиатрическую больницу имени Святого Николая Чудотворца для «освидетельствования либо подвергшегося возможному сумасшествию Иноземцева И. Н., либо притворяющегося оным», ибо умственная способность того должна быть испытуема на предмет уголовной вменяемости. Ходатайство в больницу имело пометку «секретно». Иван Несторович вздохнул — неужто в психиатрическую больницу засадят? Вполне ожидаемо, этим и должно все закончиться. Возможно, он повстречает там и Лаврентия Михайловича…
Сначала Иноземцева определили в отделение приемного покоя для разбора и первоначального призрения душевнобольных. В третий раз пришлось ему поведать сказ печальных своих злоключений — главному врачу приват-доценту Чечотту Оттону Антоновичу.
Тут Иван Несторович вовсе перестал себя щадить, честно сознался: ну не понимает он, является ли вменяемым, а некоторые события — произошедшими в действительности. Послушав подозреваемого, послушав полицейских чиновников, Оттон Антонович развел руками.
— Я слышал об Иноземцеве много лестного! — доносился разговор докторов из коридора; Чечотт встал на сторону Иноземцева. — Он производит впечатление человека вполне вменяемого. Я посещал его лекции на собраниях Общества русских врачей, был свидетелем некоторых операций, что тот проводил вместе с Трояновым.
В конце концов приват-доцент даже позволил себе обвинить господина Дункана в превышении полномочий, абсолютно он не желал верить, что таких полетов доктор в два счета сошел с ума и нагородил столько глупостей.
— Вы разве не слышали? — Старший врач полиции был непреклонен. — Он говорит, что продырявил озеро шестом. Озеро! Шестом! И оно ушло под землю. Каково, а? А чем он в больнице занимался? Слыхали? В хирургическом отделении исследования над плесенью проводил, полагая, что эта самая плесень способна — вы только послушайте! — от гангрены излечить. Плесень-то! Развел в лаборатории чудовищную грязь, превратив ее в сущий свинарник. Dementia, Оттон Антонович, это, увы, dementia на почве морфиномании.
Слова доктора Дункана стали решающими.
И уже к вечеру Иноземцева препроводили на четвертый этаж — страшно произнести! — в отделение для буйных и неопрятных больных, в одиночную палату, темную, низенькую, с глухой форточкой на потолке. Отобрали одежду, хронометр — его любимый Dent London, без которого он не представлял жизни, — и даже очки, хотя Иноземцев возмущался и объяснял, что совершенно без них ничего не видит. Надзиратель не удостоил больного и словом, просто оставил на кровати комплект серой застиранной пижамы, отобрал личные вещи и вышел.
С этого ужасного вечера Иноземцев мог счесть себя погребенным заживо.
Содержали его как самого завзятого буяна. Из изолятора не выпускали не только на свежий воздух погулять, но и в общую комнату и в коридор. В ватерклозет и в ванную водили по расписанию в сопровождении надзирателя и двух его помощников. Боялись, что сбежит? Напрасно боялись. Без очков Иноземцев был как без рук и без ног, видел словно через легочную плевру чахоточного.
Непривычное состояние человека, на голову которого накинули полупрозрачный мешок, действовало угнетающе. Он не мог ни разобрать лиц, ни оглядеться толком во время прогулок до ватерклозета.
Сокрушенный и убитый горем, он совсем не желал двигаться. Подолгу лежал на кровати, глядя на прямоугольник светового фонаря — маленького оконца. От времени суток и погоды оно было то светлым, то темным, то серым — в цвет неба, то от снега белым, часами по нему барабанил дождь, или стайка ворон или голубей шаркала по стеклу коготками. Благо в Николаевской больнице не было решеток, она хоть и являлась психиатрической, но с недавних пор, как произвели некоторые благоустройства первых двух этажей, стала считаться привилегированной, посетителями в ней являлись сплошь из дворян, офицеров, чиновников и лиц духовных званий. Они занимали меблированные номера с настоящими шторами на окнах, в их распоряжении были бильярдные залы, буфеты, библиотека.
