— Замечательно, — сухо сказал фьорд Кастельянос, недовольный моим поступком. — Но теперь вы убедились, что он в состоянии есть сам и не нуждается в помощи, так что можете быть свободны.
— Извините, фьорд Кастельянос, — покаянно сказала я, — я совсем не хотела вам помешать. Я пойду, да? А фьорд, когда поест, отнесет поднос на стойку, или, если не сможет, я заберу утром.
— Фьорд сможет, — пробурчал целитель. — Руки-ноги у него работают. Поднос отнести его тоже не затруднит. Всего хорошего, фьорда.
Точно я помешала в лечении. Раньше он все время говорил: «Дульче», а сейчас сухо, официально, да еще и таким неприятным тоном. Но я же не знала. Я же хотела, как лучше. И все равно, герои Империи голодать не должны.
— Извините, фьорд Кастельянос. Я хотела как лучше. Мне все убирать и закрывать нужно, а больной не должен голодать. А так он проснулся бы, а есть нечего…
— И я очень признателен этой милой фьорде, — сразу сказал больной, чуть мне подмигивая. — У меня уже сейчас живот сводит от голода, а до утра вообще к спине прилипнет. А это лишняя работа для целителей. Попробуй-ка слипшийся желудок отодрать от позвоночника!
Я невольно рассмеялась.
— Я здесь случайно не лишний? — желчно поинтересовался целитель. — Болтаете обо всякой ерунде, а мне работать нужно.
— Извините, — окончательно смутилась я. — Всего хорошего, фьорды.
За дверь я выскочила с пылающими щеками. Какую невоспитанность сегодня выказала! Понятно, что больной пытался меня подбодрить, но все же не следовало задерживаться. Фьорду Кастельяносу нужно работать, а я мешаю.
В этот день я убрала очень быстро и сразу убежала домой. Боялась, что целитель выйдет из палаты и начнет выговаривать таким же неприятным голосом. А мне и так стыдно.
На следующий день он разговаривал со мной подчеркнуто официально. Наверное, я сильно помешала в исцелении, нарушила что-то там. Я пробовала извиниться, но он даже слушать не стал, сразу отправил по делам отделения. Так я и провела утро, бегая по госпиталю, чтобы заслужить прощение.
Прощать он не торопился. Как только я справлялась с одним поручением, тут же находил другое, иной раз совсем странное, словно хотел от меня избавиться, словно боялся, что я опять что-то испорчу. Но я для себя решила: ни-ни, больше никуда, кроме буфетного отделения и комнаты для целителей, не ходить. А то мало ли, сделаю что не так, а им потом мучайся, исправляй…
Освободилась я лишь к обеду. Лусия к этому времени накрыла столы, и мы столкнулись уже в коридоре.
— Дульче, ты весь день носишься как угорелая, — сказала она. — О чем в твоем отделении думают? Чему ты там научишься? Быстро бегать? Так ты и без них это хорошо умеешь.
— Фьордины Каррисо сегодня нет, а фьорд Кастельянос на меня обижен, — пояснила я. — Я ему вчера сильно помешала в работе.
— Ты помешала? Быть того не может!
Пришлось рассказать, что вчера случилось, хотя и не хотелось показывать собственную глупость. Пошла в палату, хотя никто об этом не просил, да еще и не сразу догадалась уйти.
— А этот больной — молодой или не очень? — почему-то заинтересовалась Лусия.
— Молодой.
— Симпатичный?
— Как с плаката военного ведомства, — честно призналась я.
— Похоже, Рамон решил, что конкуренции не выдержит, — хихикнула она над собственными, непонятными мне мыслями. — Он ведь сам уже не столь юн, хотя вполне еще…
Тут я вспомнила, что фьорд Кастельянос жаловался на одиночество и необходимость в родственной душе и что я хотела поговорить о нем с Лусией.
— Лусия, не знаешь, здесь, в госпитале, есть подходящие ему по возрасту фьорды или одинокие фьордины? А то он недавно сказал, что одному тоскливо. К нему, правда, фьордина захаживает из соседнего отделения, но они, наверное, общий язык найти не могут. А ему уже тридцать шесть! В таком возрасте у некоторых взрослые дети, а у фьорда Кастельяноса даже жены нет. А это неправильно.
Я закончила свою речь, но Лусия не отвечала, потому что безуспешно пыталась бороться с прорывавшимся смехом. Наконец смех окончательно прорвался, и она захихикала тоненько и очень обидно, с подвыванием и утиранием выступивших от смеха слез. Я не понимала, что ее так развеселило, и от этого стало немного неуютно.
— А ты сама что о нем думаешь? — спросила она, едва отсмеялась.
— Он хороший, — неуверенно ответила я. — Ко мне относится как к дочери, если бы она у него была. Шоколадки носит и приглашает ужинать в кафе. Но меня и здесь хорошо кормят, а пользоваться чужой добротой плохо, правда?
Почему-то мои слова вызвали у Лусии новый приступ смеха.
— Сходила бы ты с ним как-нибудь поужинать, — сказала она. — Если у человека так сильна потребность в детях, нужно ее удовлетворить.
— Тогда пусть женится и заводит.
— Так он и пытается в этом направлении продвинуться, но всякие непонятливые фьорды ему не дают, — загадочно ответила Лусия.
Я задумалась. Насколько я знаю, фьорд Кастельянос из нашего отделения почти не выходит, все время на работе. А к нему разве что та фьордина наведывалась. Но она же в разводе, почему Лусия о ней говорит «фьорда»? И в чем проявляется ее непонятливость? Она же явно не против завести с ним более близкие отношения? Или Лусия сейчас намекает, что та могла быть более сговорчивой в профессиональных вопросах?
— Заболталась я с тобой, — сказала Лусия, заставляя меня проглотить скопившиеся вопросы. — А у меня еще столько дел.
Тут я спохватилась: пора убирать в буфете отделения. А то меня приняли на такую ответственную работу, а я здесь болтаю, когда надо торопиться.
Я попрощалась с Лусией и помчалась на свое рабочее место. Но то ли она накрыла сегодня позже обычного, то ли пациенты не торопились есть, но обед был в самом разгаре. Вчера поступивший больной кушал с таким аппетитом, что сразу стало понятно — идет на поправку и скоро опять приступит к службе.
Я немного полюбовалась тем, как он аккуратно ест, не оставляя в тарелке ни крошечки, но тут пришел фьорд Кастельянос, который хмуро сказал:
— Фьорда, я вас там жду с результатами, а вы здесь прохлаждаетесь.
— Я не прохлаждаюсь, — запротестовала я. — Это же моя работа. Вдруг кому хлеба дополнительного нужно или ложку чистую? И убрать надо после больных.
— Ничего, сами возьмут, — недовольно сказал целитель. — Пойдемте, Дульсинея.
— Фьорд Кастельянос, так нельзя, — умоляюще сказала я. — Меня на работу сюда взяли, а я начну ее плохо делать.
Он недовольно поджал губы и встал рядом. Повертел головой по сторонам и выдал:
— Больные, нельзя столько есть. Это вредно для процесса исцеления. Полный желудок задерживает лечение. Вы же не хотите здесь надолго задержаться?
