— Почему не хотим? — под общий смех сказал один из пациентов. — Спокойно, тепло, кормят вкусно и бегают симпатичные медсестры.
Медсестер в отделении я не видела, разве что он сейчас говорил о приходящих на уборку фьординах. Но они, все три, были уже в возрасте. Шутит, наверное. Фьорд Кастельянос тоже так подумал, потому что сказал:
— Смеемся — значит выздоровели. После обеда — на выписку. Оставшиеся процедуры проведет полковой целитель, направление я дам. Еще кому-нибудь весело? А то, смотрю, слишком много у нас в отделении народа!
Остальным весело не было. Все уткнулись в тарелки, даже глаз не желая поднимать, и быстро заработали ложками. Полный желудок никого не испугал, а вот досрочная выписка, напротив, — всех.
Я оглянулась на фьорда Кастельяноса. Он стоял, скрестив руки на груди, и созерцал чужую трапезу с видом разгневанного древнего божества. Не хватало лишь жезла в руке и развевающихся от порывов ветра волос. Под таким взглядом я бы не смогла есть. Наверняка подавилась бы раз, другой, а потом оставила обед недоеденным на столе.
Но у героев Империи нервы были много крепче моих. Они съели все и из-за столов вставали, оставляя такие чистые тарелки, словно беспокоились, чтобы мне досталось поменьше работы. Вчерашний героический фьорд из шестой палаты перед уходом мне подмигнул, что вызвало гневное фырканье со стороны фьорда Кастельяноса. Целитель был сегодня сам на себя не похож, злой какой-то.
— Фьорд Кастельянос, — спросила я, когда мы остались вдвоем в буфетной, — у вас ничего не болит?
— Почему вы меня об этом спрашиваете, Дульче?
Показалось, что он сейчас ко мне обращается более мягко, чем раньше, и я решила, что обида целителя за мое вмешательство прошла.
— Вы ведете себя в точности как моя бабушка, когда у нее воспаляются суставы, — честно ответила я. — Я знаю, что целители сами себя не лечат, но вы можете попросить фьордину Каррисо. В вашем возрасте нужно следить за своим здоровьем.
— В моем возрасте? — потрясенно сказал Кастельянос. — Спасибо, фьорда, хоть дедушкой не назвали! Суставы воспаляются, надо же!
Он вылетел из буфетной, даже не сказав, зачем я ему была нужна. Так что я спокойно убрала, помыла, отвезла пустые кастрюли в столовую на погромыхивающей от недогруза тележке, пообедала сама, а время до полдника провела за учебниками. Количество их прибавилось, а спрашивала фьордина Каррисо строго.
Булочку, выданную в столовой, я решила отложить на завтрак. Я же не пациент, мне так много не нужно. Правда, фьорд Кастельянос говорил, что и пациентам много не нужно. Но раз уж военное ведомство рассчитало такие порции, то… Тут я окончательно запуталась в рассуждениях и даже подумала спросить у фьорда Кастельяноса. А потом решила ему о себе не напоминать — слишком сегодня он был странный. Пошлет опять с каким-нибудь поручением, а у меня еще не все намеченное на сегодня выучено.
До ужина время пролетело незаметно. Полдник прошел тихо. Я отметила, что фьорд Кастельянос так и не указал, выписал ли того больного, которого грозился отправить долечиваться в полк, поэтому накрыла и на него. Как оказалось, не зря. Отделение никто не покинул, но ели все непривычно молча, торопливо и посматривали на дверь.
Обеденное происшествие напугало всех, но к ужину, когда в отделении остался только дежурный целитель (и это был не фьорд Кастельянос), больные опять оживились и стали перебрасываться шуточками, отвлекая меня от учебников, но не забывая, что еда в тарелках не должна остыть. Столы постепенно пустели, лишь поступивший вчера одинокий больной из шестой палаты не торопился, жевал медленно и тщательно, совсем так, как нам говорили в школе. Наконец в помещении остались только мы. Я начала подумывать, не заняться ли уборкой, как вдруг он сказал:
— Дульче, посидите со мной, пожалуйста.
И вид у него при этом был такой просяще-несчастный, что я невольно посмотрела с сочувствием. Он ведь так и лежал в палате один, это же невообразимо скучно, даже словом перемолвиться не с кем. Все развлечения — обходы да назначенные процедуры. Здесь за день непременно затоскуешь и захочешь поговорить хоть с кем-то.
— Посидеть? — неуверенно переспросила я. — Просто так?
— Почему просто так? Можете чаю со мной попить, — предложил он и улыбнулся белозубой плакатной улыбкой. — Жаль только, к чаю ничего нет. Один чай пить неинтересно, и ужин был такой скромный…
Он с сожалением посмотрел в опустевшую тарелку и поскреб ложкой, пытаясь собрать остатки, прилипшие к стенкам. Но так как делал он это не первый раз, ничего там не наскреблось.
— У меня есть, — вспомнила я про булочку, отложенную на завтрак. — Я с вами поделюсь.
Я порезала свой запас на тоненькие красивые ломтики и разложила на тарелке так, чтобы их казалось как можно больше. Но казаться — это не быть. Жалко, что булочка только одна. Предлагала же Лусия взять две, но я не взяла. Если бы я только знала, что здесь голодает… Тут я поняла, что не знаю имени пациента. Ведь при мне к нему никто не обращался.
— Дульсинея… Какое удивительно прекрасное имя! — с восхищением сказал пациент. — В нем играют солнечные зайчики и звенят серебристые колокольчики. Дульсинея. Дульче. Я раньше не встречал ни одной девушки, которую бы так звали.
Прекрасное? Раньше оно мне никогда не нравилось, но сейчас, когда о нем заговорили с таким восторгом, стало неожиданно приятно. Словно оно выделяло меня из толпы, делало особенной, пусть только для одного этого фьорда. Фьорда, которого зовут…
— А как вас зовут, фьорд? — спросила я.
— Фьорд? Так официально? Можно обращаться просто — Бруно.
— Оу, — протянула я, не зная, что ответить.
Это второй знакомый фьорд с таким именем. И если первый был гадким и отвратительным, то второй совсем не такой. Воспитанный, приятный, уважительный. И главное — никакого тонального крема на лице. Косметические ухищрения недостойны настоящих героев Империи. Они им попросту не нужны.
Я невольно подумала: будь тот, первый Бруно хоть немного похож на второго, я бы не сбежала тогда на вокзале. Как странно. Имена одинаковые, а фьорды совершенно разные.
— О чем вы задумались, Дульче? — спросил Бруно.
— Об именах, — честно ответила я. — Что одно и то же имя может принадлежать совершенно разным людям. Ну просто совершенно, понимаете?
— Мое имя не столь редко, — заметил он. — У нас в семье так через поколение называют старших детей мужского пола.
В его словах поначалу прозвучали нотки гордости за свою семью, но после того, как они прозвучали, на лицо набежала странная тень сомнения то ли в семье, то ли в своей принадлежности к ней. Хотя она быстро уступила место сияющей улыбке.
— Так что моего деда звали Бруно, и прапрадеда — тоже. Не думаю, что у нас похожие характеры.
— К старости характеры обычно портятся, — заметила я, вспомнив при этом почему-то фьорда Кастельяноса.
