И жила… просто. У нее всегда было хорошее настроение, недели и месяцы ее состояли из каких-то «событий-бытовушек» — небольших, но для нее значительных, потому что из всех бытовушек она выходила победительницей. У нее везде были связи, то есть она в буквальном смысле была повязана служебными делами с кучей канцелярских, научных и прочих работников, а еще с продавцами, с билетершей Соломонией Теодоровной, с киоскершей Валечкой, с педикюршей Софой, с врачами всех мастей, поэтому она могла достать все, хоть луну с неба, но доставала чаще другим, так как не любила грести только под себя. При этом она не уставала подхваливать себя, подгонять, и все знали: уж кто-кто, а Люся Юдина живет правильно, и можно только позавидовать ее хорошему настроению и твердым житейским принципам.
Вошла Татьяна с чайным подносом. Лицо ее разгладилось, похорошело, психотерапия явно пошла ей на пользу.
— Люсь, ты что на стуле стоишь?
Та не ответила, затянулась глубоко, поперхнулась дымом.
— Оскорбительно… — сипло прошептала она, ни к кому не обращаясь. — А по пустым магазинам бродить после работы — не оскорбительно? А улыбаться и подарочки всякие соображать… Это как?
— А ты не соображай подарочки, — бросила Клара.
— Если не дарить, то ничего не получишь. И лекарства импортного не получишь. Потому что не хватает на всех лекарства этого. Ма-ало его, понимаешь? Козе понятно, а тебе надо все объяснять.
Клара вскинула глаза и тут же опустила их виновато. Лекарства ей доставала Люся. Всегда безотказно и по государственной цене.
— Ты что, Люсь? — тихо спросила Татьяна.
— Да так… — Люся легко спрыгнула со стула и села в кресло. — Просто все эти ваши рассуждения мне не по мысли. Лишние нервы, ранний климакс. Работать надо как следует, а не обижаться. Я, например, никогда не подводила людей, все мои ребятишки выезжали в командировки без задержек, и паспорта им оформлялись в срок. И я всегда считала свою работу нужной.
— Кто же в этом сомневается, Люсь?
— У нас, к слову сказать, тоже документы с корешками, потому что богу богово, а Штирлицу Штирлицево, — она хлебнула чаю, обожглась.
— Что хватаешь? Горячо…
— Я на днях мужика одного оформляла. Научное обоснование в ажуре, у него там собственный прибор на выставке.
— Где — там?
— В Токио. Первым выездом человек, даже без соцстран. За него все надо было делать, он как слепой. Стали вместе заполнять анкету-объективку… Нормальные ответы, и вдруг — бац! Не знает место захоронения отца. Я говорю: «Что же вы — Иван отца не помнящий?» А он мне: «Да он с нами не жил». Дальше больше, выясняется, что отец его в нормальном разводе не состоял, жил один и при этом бродяжничал. Это с верхним-то образованием! А каково это — писать в четырех экземплярах, мол, место захоронения не знаем, потому что он бродяга…
Нельзя сказать, что у Люси слезы стояли в глазах, она никогда не плакала, но что-то пульсировало в ней, что-то предгрозовое угадывалось в интонации голоса, в правильности речи. Подруги не помнили, чтобы она говорила с ними таким правильным языком.
— Зарубили?
— Еще чего… Человек больно симпатичный, не карьерист, голова светлая. Он мне говорит: «Давай напишем — место захоронения Сыктывкар». Почему? Потому что трудно произносится?
— Люсь, а эти анкеты кто-нибудь читает?
— Выборочно. Но если проверят и обнаружат прямую ложь, то этот товарищ вообще больше никуда не поедет.
— Понятно, — кивнула Клара, — вместо него поедет товарищ, который не сделал прибор, но который точно знает, где похоронены его родители. Господи, хоть бы маму-папу оставили в покое. Сволочи, как я их ненавижу!
— Не надо так! — крикнула Люся с яростью. — В анкете мы написали: место захоронения неизвестно. И обошлось, поехал… Поймите. Я выпускаю людей за рубеж, где они представляют нашу страну… И вы знаете, есть много примеров, что они вели себя там не лучшим образом.
— Ладно, хватит, — не выдержала Клара. — Мы знаем, что ты отличный работник. И не надо перед нами оправдываться.
— Я? Оправдываюсь? Да вы дуры, дур-ры… Паспортисток они ругают. Нашли кого ругать! Если каждый человек на своем месте начнет самоуправствовать, то это будет не перестройка, а анархия. Я винтик, шурупчик, но не ржавый… нет, не ржавый. И то место, в которое я закручена, будет держаться… А вы можете молоть языком.
Таня все пыталась вмешаться в разговор, но щелки не было, сплошной забор из напористых слов. И как только Люся выплюнула последнюю фразу, схватила новую сигарету и стала быстрыми затяжками втягивать в себя дым, словно подкачиваясь, Татьяна положила ей руку на плечо и заторопилась с утешениями:
— Люсек, милый, ну успокойся… Да не трясись ты. Я вчера Кортасара листала. Бог мой, какая проза! У него тоже есть про шурупчик. Гениально! Послушай. Был один человек, неаполитанец, кажется, но это не важно. Где-то он там работал, а вечерами клал на порог шурупчик и часами на него смотрел. И так изо дня в день.
— Тьфу на тебя, — Люся затушила сигарету. — Что ты плетешь?
— А зачем он смотрел? — Клара даже от спиц оторвалась.
— Зачем… Кабы знать. На ночь он прятал шурупчик под матрас, а вечером положит на порог и смотрит. Над ним смеялась вся улица. А потом он умер. Стали искать шурупчик, а шурупчика нет. Видно, кто-то взял его себе, чтоб класть на порог и смотреть. И еще Кортасар пишет, что шурупчик в некотором смысле — это мир.
— В смысле, что войны не будет?
— Нет, Люсь, войны само собой, но писал, что шурупчик — это вселенная, которая обернулась шурупчиком, приняла его форму.
— Ну, знаешь…
Люська вдруг прыснула, посмотрела на Клару, та улыбнулась, потом наморщила нос, произнесла дурашливо «шурупчик» и захохотала в голос.
— Может, мне Туберозову шурупчик подбросить? Боюсь, не поймет.
Они смеялись долго, до слез, потом опять начинали всхлипывать. Люська попутно рассказала анекдот, неприличный, но очень смешной, он тоже каким-то образом вмещал в себя идею шурупчика, а может, какую-то другую идею, но тоже симпатичную.
— Понять Кортасара нет никакой возможности, — сказала Клара, отсмеявшись, — но есть тайна.
— Идиотки, но есть тайна…
И они начинали хохотать, радуясь тому, что с сущностным покончено и теперь можно говорить о чем угодно и не решать проблем, которые им решить не под силу.
Земляничное лето
Наверное, у каждого человека есть в году любимый сезон, своя золотая пора, когда он выныривает из тины современности и, словно заново родившись, весь отдается присущей этой поре страсти. Я знаю человека, который на зиму выключает телефон, только работа и лыжи, знаю охотника, который ссорится с женой чуть ли не до развода. У иных это байдарочное половодье, у других февраль-март, когда они самозабвенно ломают руки-ноги на слаломе. Моя любимая пора июль — сбор земляники.
