— Ничего. Ты мне и так уже лишнего наговорил.
На последнее замечание Колюжин никак не отреагировал, зная, что Пильнев сплетничать не любит и к увлечению других этим интересным занятием относится весьма болезненно, поэтому придал беседе другой оборот:
— Играла она сегодня великолепно, боюсь только, что это все псу под хвост.
Пильнев дернулся так, что подломил колесико у кресла, и оно слегка завалилось на один угол.
— Если казни в фильме не будет, я тебе все ребра переломаю.
— Ага… Ты же сам из сценария казнь выкинул! Мало ли что тебе говорили. Бороться надо было. Бороться!
Потом они работали, то есть обсуждали и сцену прощанья, и заключительные сцены, и еще много всего. Уходя, Пыльнев задержался около номера Боташовой, но стучать поостерегся, был уже первый час ночи.
Утром, едва дождавшись приличного времени, а он посчитал таким десять утра, Пильнев набрал номер Боташовой. И опять с ним говорила соседка. Ольга Нестеровна хотела улететь сегодня, но нет билетов. Она, бедная, просто плачет. У нее в Ялте сын один. Где сейчас? Так завтракать ушла, а потом поедет с группой на площадку.
Пильнев решил не звонить Верочке насчет машины, взял такси. Съемки еще не начались. Костюмеры трудились, обряжая массовку. Колюжин еще не приехал.
— Боташова? — удивился помреж. — Так ее еще вчера отсняли. На сегодня остались кой-какие крохи, но это за нее сделает дублер. Ольга Нестеровна, наверное, уже в аэропорту. Вы не представляете, какого труда мне стоило достать ей билет.
Дорога в аэропорт не заняла и получаса, и все это время Пильнев с настойчивостью маятника твердил: «Только бы успеть… успеть!» Он не думал, что скажет Боташовой при встрече, ситуация подскажет, но время от времени, выныривая из горячечного, такого непривычного для себя состояния, спрашивал с надеждой: «Я что — влюблен?» И тут же шарахался от этого вопроса.
Бывают такие чувственные всплески счастья, которые потом разом тускнеют, лопаются, как пузыри после проливного дождя, потому что влюбленность может существовать только в заданных условиях: на этой даче, в коридорах этой гостиницы, на аллеях этого города. И Пильнев боялся, что вся его влюбленность может существовать только в непосредственной близости от бутафорского эшафота. Там была сцена, игра, но небо, бастионы, граненые от слез глаза Боташовой — все это было настоящим!
Но не это главное. Прекрасная, отчужденная и чем-то очень знакомая женщина высветлила в нем самом то, что он так глубоко в себе запрятал, словно этого и не было. Она придала смысл сидению над чистым листом бумаги и уже готова была, хоть и не подозревала об этом, вывести его из тех лабиринтов, которые он сам в изобилии построил в рукописи.
Аэропорт являл собой вид растревоженного улья. Неземной вселенский голос, словно с облаков, объявлял прилет, отлет, опоздание, при этом давал полезные указания относительно ресторана и парикмахерской. У объявляющей был легкий дефект речи, а может, микрофон барахлил. Да разве найдешь в этом скопище людей нужного человека?
Вначале Пильнев выяснил, когда будет рейс на Ялту, то есть в Симферополь. Потом он бегал по лестницам, толкался, прыгал через чемоданы, обшарил весь общепит, заглянул в парикмахерскую, трижды пересек змеящуюся очередь в туалеты. В одежде было тесно, как в коконе, а хуже всего — заколол бок, это камешки в желчном пузыре зашевелились, царапая нутро.
Он перешел на шаг, стараясь унять боль, обогнул газетный киоск и увидел Боташову. Она стояла в углу и читала журнал: спокойная, элегантная, совершенно чужая женщина, не имеющая никакого отношения ни к эшафоту, ни тем более к его сценарию. Почувствовав его взгляд, она подняла глаза.
— Вы тоже летите? — вежливо, в меру удивленно.
— Нет. Я вас ищу. Хотел еще вчера с вами поговорить, но…
— О чем?
— Я хотел предложить вам роль, — Пильнев почувствовал, что краснеет, а главное, в речи его застрял какой-то лишний звук, что-то вроде «э-а-о», и он, как артиклем, предварял им каждое слово. — Женщина трудной судьбы, делала революцию, раскулачивала, сидела, потом вышла… Ну, словом, жертва культа Сталина.
Баташова слушала внимательно, не перебивая ни словом, ни жестом.
— Только сценарий пока не… вылупляется. Конца нет и вообще. Я надеюсь на вашу помощь.
— Какую, помилуй бог?
— Ну, несколько бесед в Москве, так сказать… в рабочем порядке.
— Это вы нарочно придумали про сценарий? — спросила она вдруг. — Сейчас все пишут про культ… разрешили. — Она усмехнулась. — Смешная у вас фамилия. Пильнев. Почему не Пыльнев? Когда буква не на месте, это мешает воспринимать человека всерьез.
— Вы хотите сказать, что отказываетесь от роли?
— Ну почему же? Не отказываюсь. Я против встреч в рабочем порядке. Я такого рода соавторство не понимаю.
В какой момент она начала говорить с раздражением? Глупо-то как, стыдно…
— Вам плохо? Вы так побледнели.
— Нет, нет. Ничего… — Бок болел нестерпимо.
— Кажется, мой рейс. Послушайте.
Действительно, объявляли рейс на Симферополь, но Боташова не спешила уходить, а даже придвинулась к нему, глядя с испугом.
— Значит, я вас больше не увижу? — выдавил он через силу.
— Альберт Леонидович, ну что вы? Захотите, так и увидите. И роль у вас я сыграю. Только не надо так волноваться, — говорила она торопливо и легко касалась его плеча, словно гладила.
— Можно я позвоню вам в Ялту?
— Я не знаю, какой там номер телефона. Пансионат «Море», совсем плохонький. Ну вот… вам уже лучше, да? Ну так я пойду?
— Да, конечно. До свиданья.
По счастью, рядом был подоконник. Разноцветная старуха в галошах на босу ногу потеснилась с узлами. Кто-то принес воды в крышке от термоса.
До такси Пильнев дошел сам, а когда приехал домой, боль почти прошла, сменившись смертельной усталостью, сухостью во рту и полным безразличием ко всему происходящему.
Он лег на диван лицом к стене, прошептал в кожаную подушку: «Она права. Это не моя тема…» — и заснул.
Проснулся он в сумерках. За письменным столом боком сидел человек, казалось, что он одним глазом всматривается в разложенные на столе черновики, а другим косится на Пильнева. Призрачный свет из окна истаивал, как снег, на костистом, бесстрастном его лице.
Пильнев уже понял, что брошенные на стул плащ, брюки и еще худая очертаниями белая ваза сыграли с ним эту шутку, но хотел продлить игру, слишком неожиданным было появление этого вроде бы навсегда исчезнувшего образа.
— Что мне с тобой делать? — мысленно спросил Пильнев, но, видно, Антип Захарович его услышал, потому что прошептал тускло:
— Пиши все как есть. Пиши нашу правду, нашу…
«Вот прииде некто тать…» Пильнев закрыл глаза. Он не хотел просыпаться.
