Всего наилучшего,
Алекс.
21
Она сидела на моей кровати обнаженная, обхватив колени руками и глядя в окно.
Луна зашла. Четверть четвертого утра.
Я был в ванной, мыл член. Вернулся и сел рядом с ней.
— Привет, — сказала она.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Как грязная шлюха, — ответила она.
— Но тебе это нравится?
— Я рождена быть грязной шлюхой, — отозвалась она.
Я увидел слезинку, блеснувшую на ее щеке.
— Эй, — проговорил я, — что случилось? Что я сделал?
— Ты ничего не сделал.
— Тогда почему?… — спросил я, вытирая слезинку.
— Мне просто хочется, чтобы Гордон был здесь.
22
— Ты любишь его, — произнес я, глядя в потолок темной спальни. Она лежала рядом, вся в поту. Она не ходила в душ, объясняя, что ей нравится чувствовать себя грязной всю ночь, чтобы проснуться окруженной запахом секса.
Я понял тогда, что она обожает его и никогда не будет испытывать таких чувств ко мне.
— Ты любишь его, — проговорил я.
— Уже много лет, — отозвалась она.
— Лет?
— Да.
— Я не понимаю…
— Думаю, понимаешь.
— Нет.
— Он не рассказывал тебе нашу историю?
— Нет. Только…
— Что?
— Ты была его рабыней.
— Я и есть его рабыня. Но это еще не все.
— Расскажи мне.
— Это целая история.
— Какая?
— Спроси у него.
23
Прошло совсем немного времени с тех пор, как вышел роман Гордона «Дом Желаний», и вдруг все пошло наперекосяк. Книга получила хвалебные отзывы, но в Северной Калифорнии объявился один критик, работавший на факультете университета в Сакраменто («Этот парень не давал мне покоя в течение многих лет, — однажды сказал Гордон. — И я правда не знаю, на кой я ему сдался».). Критик накропал эссе по «Дому Желаний», заодно решив покопаться в прошлом Гордона. Результатом стало сногсшибательное открытие, о котором он тут же не преминул написать:
А именно — Гордон Де Марко не имел высшего образования, как гласило его резюме, так же, как и не был автором многих работ, якобы опубликованных им, а учился он всего лишь в маленьком нью-йоркском колледже.
Заголовок рецензии гласил: «Романист присвоил себе звание академика!»
По кампусу поползли шокирующие слухи, к вящему ликованию тех, кто на дух не переносил профессора и его методику обучения. Местные газеты и новостные телепрограммы начали смаковать историю, хотя для Нового Орлеана это была капля в море.
Но не для академии. Там это было большое дело. Поговаривали, что в дело вмешалась даже администрация.
Гордон не показывался в кампусе, якобы сидя на больничном.
Я не мог достать его по телефону.
Однажды я уже было собрался ехать к нему, как вдруг он сам позвонил мне в офис.
— Ну и заварил кашу старый Горди, верно? — проговорил он.
— Как вы там?
— В порядке. Я знал, что этот день рано или поздно наступит. Пытаешься внести в мир хоть малую толику совершенства, но всегда найдется кто-то, кто все разрушит и вытащит на свет божий все твое грязное белье.
— Не знаю, можно ли спросить вас…
— Спрашивай.
— Что произошло?
— Ты знаешь, что моя степень доктора философии вполне заслуженная, — сказал он.
— Знаю.
— В большей степени я получил ее за сборник критических статей о творчестве Хемингуэя. В связи с этим получить хорошую преподавательскую должность обычно не составляет труда. Проблема в том, что я не имел этого гребаного высшего образования. Я был всего лишь «многообещающим» писателем и критиком. Так что я где-то полтора года ходил в этот колледж и жутко скучал — мне нечему было там учиться. Так что я стал тем, кого называют «независимым студентом». Когда пришло время устраиваться на работу, я тиснул штамп об окончании колледжа на старом резюме, зная, что в девяноста девяти случаях из ста меня не поймают на лжи. Но в спешке мы обычно забываем о мелочах, которые потом могут оказаться очень важными. Я знаю, что должен был все рассказать через несколько лет, у меня была хорошая должность, люди бы меня поняли и простили. Сейчас все думают, что я лгал им, вводил их в заблуждение, мне нельзя верить. Я знаю, что обо мне говорят, и знаю, что администрация совещается по этому поводу…
— И что они сделают с вами?
— Да хер их знает. Вмажут линейкой по пальцам: «Ах ты нехороший Горди!» Понизят в должности. Вынудят уйти в неоплачиваемый отпуск на годик. Или, — добавил он, — дадут мне пинка под зад.
— Они этого не сделают.
— Могут.
— Мне очень жаль, что все так получилось, — проговорил я.
— Мне тоже, — сказал он и рассмеялся.
— Что вы будете делать сейчас? — спросил я.
— Залягу на дно на какое-то время, — ответил он.
— Я к вашим услугам, если что.
— Я знаю. Ты хороший друг, и я это ценю.
— Данни спрашивала о вас.
— Я знаю, — проговорил он. — Она приедет ко мне вечером. Мы напьемся и похихикаем над всем этим дерьмом.
— Могу я присоединиться к вам?
— Не сегодня, — сказал Гордон. — Мне надо побыть с этой девочкой наедине.
Я никогда бы не догадался, что этой ночью Данни не станет.
24
На следующий день, поздно вечером, я получил весточку о гибели Данни.
Произошел несчастный случай.
По кампусу снова поползли разговоры, а позже известие об этом появилось в газетах: «Опозоренный профессор попал в аварию вместе с двадцатилетней студенткой».
Я догадывался, что они напьются, но не дома: Они отправились на Бурбон-стрит. Гордон был за рулем и гнал, как помешанный. Они выехали на встречную полосу и столкнулись с грузовиком. Гордона выбросило из машины, он отделался только мелкими ссадинами. А Данни вылетела через лобовое стекло — осколком ей перерезало горло.
Я не знал, как реагировать на эту новость.
Я словно отупел.
Всю ночь я просидел в своем офисе, пялясь в стену. Я торчал там, пока не взошло солнце и не начались занятия.
Ее больше не было, а я так и не сказал ей, что хотел бы любить ее…
