Однако, когда я проснулся, намереваясь проспать лишь часов до четырех дня, был уже поздний вечер. Нечего было и думать о поисках раковин в сумерках — по крайней мере, на этом берегу. Ночью в меловом периоде было чего опасаться. Я заранее положил рядом с часами пару орехов. Усевшись под пальмой, я проткнул один из этих орехов веточкой коралла и стал пить освежающее молоко. Я решил утром попить сок из второго ореха, а потом разбить их и полакомиться мякотью.
Ночь выдалась теплая. Луна, горевшая ярко, почему-то казалась более гладкой, ровной. Звезды, хотя многие созвездия выглядели знакомо, светили тускло — из-за того, что верхние слои атмосферы были затянуты слоем вулканической пыли. И конечно, относительная гладкость поверхности Луны объяснялась тем, что в эту эпоху наш спутник был еще очень юн и не успел обзавестись таким уж большим числом кратеров. А дымка, окружавшая Луну, могла говорить о том, что у нее даже есть что-то наподобие тонкой атмосферы, пока не испарившейся в космосе… Поразительное место — этот меловой период.
Когда стемнело еще сильнее, я открыл переднюю панель часов, чтобы свет, изливавшийся изнутри, озарил большой валун, на котором я устроился. Огромные ночные мотыльки прилетели на свет точно так же, как в наше время, и стали раздражать меня своими плясками на фоне лилового сияния.
Вскоре раздражение сменилось кое-чем другим.
Я никогда не был особым любителем мотыльков. Вообще я не люблю большинство насекомых по тем или другим причинам, но в меловом периоде некоторые из этих ночных чешуекрылых имели размах крыльев до восьми дюймов и больше. И когда я поднял руку, чтобы заслониться и не дать одной из этих бабочек попасть мне в лицо, она меня укусила! По всей видимости, это насекомое питалось ядовитой пыльцой странных цветов, распускавшихся ночью. Ну, хватит! Я удалился внутрь часов и стал наблюдать за ночной жизнью дикой природы, обеспечив свою безопасность.
Позади меня пылали вулканическим огнем несколько вершин дальнего хребта. В стороне, у берега, на мелководье плескалось и фыркало какое-то темное животное. На море царил штиль, дул едва заметный бриз. Хотя я курю редко, в эти минуты я бы с удовольствием выкурил хорошую сигару и с радостью выпил бы стаканчик хорошего бренди. Ни того, ни другого у меня не было, но зато был один из дурманящих плодов. Я принялся откусывать от него по кусочку и вскоре погрузился в неглубокий и тревожный сон.
Нет, так у тебя, Анри, может создаться неверное впечатление. Мой сон не тревожили кошмары или безымянные страхи, от которых просыпаешься в холодном поту, жутко испуганный, а потом не можешь вспомнить, что же тебя испугало. На самом деле, мой сон был довольно ярким и бесконечно красивым. И навязчивым. Да-да, он меня потом долго преследовал. И меня волновало, тревожило то, что даже во сне я понимал и чувствовал, что это больше, чем сон, — что это видение! Имелись кое-какие детали, которые намекали на почти телепатическое общение, хотя и неосознанное.
Мне снилось, что я оказался в огромном помещении — не то палате, не то зале с фантастическими углами и пропорциями. Высокий сводчатый потолок царил надо мной, словно купол, и я как бы находился внутри громадной горы. Все здесь: и вымощенный огромными плитами пол, и далекие стены, и затянутый облаками потолок, и колонны, резные капители которых поддерживали высокие балконы, теряющиеся в дымке розовых облаков, — все это было хрустальное. Молочный хрусталь, перламутровый хрусталь, розовый и кроваво-алый сверкали повсюду, и это было похоже на внутреннюю поверхность прекрасной раковины из космического океана — раковины, пропускавшей свет чужих солнц через свою прозрачную оболочку.
Вдалеке, на громадном сиденье или троне, стоящем в закрытом шторами алькове, кто-то пошевелился. Кто-то огромный, таких же цветов и оттенков, как все, что окружало меня в гигантском зале. И я затаил дыхание, поняв, что именно оно меня так тревожит, так пугает — это существо, силуэт которого проглядывал за сверкающими занавесками, покрытыми перламутровой пыльцой, и тело которого испускало огонь. Я порадовался тому, что это существо сидит так далеко от меня и что его скрывают от меня блики от сверкания хрустальных стен, потолка и колонн. Дело в том, что я успел догадаться, что этот зал, в котором я оказался, принадлежит этому гиганту, находившемуся в алькове, и его присутствие наполняло меня подсознательной тревогой.
Но затем мое внимание переключилось на фигуру, находившуюся в центре огромного зала. Там стоял алый диван — низкий, но очень просторный, похожий на гигантскую подушку, и на этой подушке сидела женщина — человек, но при этом не человек. Она сидела спиной ко мне, и это меня порадовало, потому что мне показалось, что с такой красотой тела не смогло бы сочетаться ни одно лицо. В юности я познал немало женщин. Я помню настоящих красавиц, но ни одна из тех, кого я встречал в жизни, не выглядела так.
На ней был плащ из нежно-золотистых пузырьков, с высоким воротником, на котором нелегким грузом лежали вьющиеся волосы. Эти волосы… хватит ли для их описания слова «зеленый»? Окутанные изумрудной дымкой и полосками аквамариновых бликов, они струились по молочно-жемчужной спине до талии, тоненькой, словно ножка хрустального винного бокала. Плащ скрывал немногое. Поскольку он состоял из пузырьков, он лишь немножко смягчал контуры фигуры красавицы. Она стояла на коленях, и было видно, что на ней шаровары с широким поясом из этих же самых золотистых пузырьков. Голени и бедра, талия и спина, руки, тонкая шея и густые, блестящие изумрудные волосы — все это было окутано, но не скрыто драгоценной золотистой пеной. Ни один мужчина не смог бы устоять перед такой красотой, не ахнуть. Огонь, который, как я думал, давно угас в моей крови, расплылся ручьями лавы по моему телу. Но, невзирая на вспыхнувшее во мне желание, я остался печален. Природа не могла создать лицо, способное сравниться красотой с таким телом. Однако я должен был узнать, так ли это.
Я пошел вперед и шел до тех пор, пока до меня не долетел аромат, не настоянный на редких орхидеях — нет, то был запах цветов, исходивший от молочно-жемчужной кожи красавицы. Теперь она была так близка, что я мог бы до нее дотронуться. Пальцы у меня заболели, их начало покалывать. Мне мучительно хотелось прикоснуться к этим волосам, сделать так, чтобы женщина повернула ко мне голову, чтобы я смог увидеть ее лицо — хотя я понимал, что могу разочароваться. И я пошел вокруг нее, вокруг огромной атласной подушки, не чувствуя под собой ног. Так движутся только во сне. И наконец я увидел… ее лицо!
Я не посмел вскрикнуть из страха, что она услышит меня и убежит, а эта мысль была мне нестерпима. Точно так же нетерпимо было и смотреть на ее лицо, потому что это зрелище не было предназначено для глаз простого смертного. И тем не менее я его видел: бледно-перламутровый лоб, от которого струились роскошные волны изумрудного океана, падавшие на золотистую пену воротника накидки; огромные глаза цвета темного берилла — такой глубины, что в них можно было утонуть, широко раскрытые, глядящие пристально; неописуемой красоты губы, имеющие форму лука Купидона и цвет лепестков розы, припорошенных жемчужной пылью. Красавица прикусила нижнюю губу, и были чуть видны ее зубы — прекрасные, белее снега. Ее чудесное лицо имело форму нежного овала. Красиво изогнутые изумрудные брови доходили почти до самых висков, по-эльфийски заостренные уши походили на лепестки диковинных цветов, а нос был настолько изящен и тонок, что его можно было бы почти не заметить. Она излучала Воплощенную Женственность — человеческую, но при этом иную, чужеродную. Это была женщина, но и богиня!
