Когда я дождался паузы в длинной псевдоисповеди и заикнулся об Аве, Хайди никак не обнаружила, что знает ее, и равнодушно отчеканила:
— У университета нет денег для оплаты приглашенных лекторов. — А прощаясь со мною, прилепила свои губы к моей щеке и улыбнулась: — Но вы все-таки подумайте о фильме.
Вот я и заблудился в дебрях вежливости. А все потому, что пренебрег Ренатиным правилом четко формулировать просьбу в самом начале делового разговора, особенно с женщинами. Я понимал подсознательные мотивы Хайдиного отказа, но с низкими чувствами людей никогда не считался и теперь не собираюсь. Спускаясь под горку от университета к реке и через мост к центральному вокзалу, я надумал организовать для Авы пару учеников — вон сколько вокруг Ренаты достойных матрон, мечтающих поупражняться в русском.
Когда все вычисленные мной практические вопросы были лучшим или худшим способом решены и я, дабы скоротать месяц до приезда Авы, занялся новым киношным проектом, Рената не вернулась с рутинного обследования, которое она раз в квартал проходила по требованию врачей. Дела оказались настолько плохи, что пришлось вызвать брата из Америки, и мать, не советуясь с нами, твердо объявила о решении делать операцию, хотя консилиум предупредил ее о мизерности шансов на успех.
Ава позвонила, когда после двух ночей возле материнской кровати я заглянул домой, чтобы поспать, если удастся.
— Она умирает, — прильнул я к трубке, как будто это была сама Ава, а не ее голос. — Резали напрасно, только измучили ее. Вчера она спросила: «За что?!» Это все так несправедливо. Я не могу найти хоть какого-нибудь объяснения.
— Рес, дорогой, так думать нельзя. Отчаяние Ренаты пройдет, она ведь навсегда останется и с вами, и со мной, и еще со столькими людьми.
Ава говорила и говорила, я не всегда даже понимал, что, но когда она замолчала, у меня впервые после детства повлажнели глаза.
Ава поспела только на похороны, но все случилось, как она и сказала: последние дни, пока еще были силы, мама приводила в порядок все свои внешние дела, взяла с нас слово заботиться о быстро дряхлеющем, но живом Петере, собрала в список тех, кого нужно пригласить на похороны, набросала текст объявления о своей смерти для «Тагес-ан-цайгер» и принялась описывать свою жизнь, с детства. Под конец карандаш уже не держался в ее руке, писал под диктовку я. Голос ей отказал в ту минуту, когда она дошла до смерти отца — как будто хотела, чтоб итог ее жизни звучал сказочно: они жили счастливо и умерли в один день.
Я сказал об этом, когда после прощания на кладбище — гроб не открывали по ее завещанию — все разместились в церкви — не без труда, столько пришло знакомых и еще больше незнакомых мне людей, — и выслушали проповедь-напутствие и стихотворение Пушкина «Птичка», прочитанное по-русски ее университетской сокурсницей фрау Хирш — об этом просила сама мама. Не знаю, каким образом, почему плавная мелодия русской речи сместила горе с первого, заслоняющего все остальное плана, боль перестала застилать глаза, ее уже можно стало терпеть.
Потом я ждал фрау Хирш, которой мама поручила держать коробку для пожертвований лечебнице Петера, и мы последними приехали в ресторан, где за длинными столами уже начали поминать покойную яблочным вином из замка Зоненберг, где была мамина свадьба и где только год назад отмечали ее семидесятилетие.
Все эти часы, когда я не мог не только подойти к Аве, но даже поискать ее взгляд, она то и дело оказывалась рядом и незаметно для других прикасалась пальцами то к моему плечу, то к запястью. Я слышал, как глуховатый дядюшка, муж маминой средней сестры громко спросил ее: «Вы с кем?» — и она необиженно ответила на этот невежливый вопрос.
И потом, когда все уже начали разъезжаться, вокруг Авы еще сидели, сдвинув стулья, мои родственники, и она переводила им музыку русских строк на английский язык, называя себя той самой птицей, свободу которой даровала Рената.
— Этим стихотворением она сказала, что не ропщет на судьбу, что уходит покойно, — утешила всех нас Ава.
Ночью мы остались вдвоем. Пили вино в креслах по разные стороны торшера и говорили, как в самые лучшие времена с Ренатой. Сапфировый глаз Авиного медальона подмигивал мне с ее груди при каждом плавном или резком движении его обладательницы. Я начал рассказывать ей про себя, с самого детства, с замерзшего Цюрихского озера и купанья в полынье. Она слушала внимательно, не перебивая, а потом призналась, что почти все это про меня уже знает от Ренаты:
— В немецкой психологии представление человека о самом себе называется Selbstbild, а представление о нем других — Fremdbild. И эти две картины, как правило, разнятся, даже когда речь об образах родных и любимых. У вас с Ренатой редкий случай совпадения.
Чтобы узнать, правильно ли я истолковал слово «свобода», я пошел окольным путем — не задавать же прямой вопрос, как старик-дядюшка — и спросил о режиссере.
— Эраст теперь бравирует своей сексуальной ориентацией. Его страница в Интернете только об этом, интервью дает сексуальному путеводителю «Знакомства» и там тоже талдычит про мужскую структуру, которая якобы цельнее, чем женская. Дескать, женское начало — разрушительное, мужское — созидательное. Я-то думала, что он навсегда вышел из маргиналов на авансцену, а его так и тянет в грязный подвал…
У меня промелькнуло, что если бы книга, над которой столько возился Тарас, лежала сейчас на прилавках хотя бы и элитарных магазинов и продавалась в театральных фойе перед спектаклями, то она бы все время напоминала о высокой планке, которую намечал в своей жизни этот постаревший и молодящийся режиссер и под которой он теперь только и может, что проползти. И все же… Все же режиссер позволил себе свободно жить, поступать по-своему, и дело свое он — в общем — сделал, а потерпевшая сторона — Тарас. Если уж он взялся за такое второстепенное, зависимое дело, как критика, то надо было добиваться своего любыми средствами.
Но сама Ава даже не заикнулась о Тарасе, а по всему было ясно, что говорит она откровенно. В благодарность за это признание я подошел к ее креслу и поцеловал тыльную сторону ее ладони. Она могла… Не знаю, что она могла, но знаю, что она сделала — не отнимая руки, она повела ею по моим губам — погладила? И посмотрела мне прямо в глаза.
Утренняя роса холодила тело, и ежик свежестриженной травы покалывал босые ступни, когда мы бежали к озеру. Ава накинула Ренатин махровый халат, а я опоясался полотенцем. Минуту мы постояли на парапете, разглядывая стайку рыб, мечущихся в прозрачной воде, а потом, не сговариваясь, нырнули в глубину.
Женский роман
1. СКОЛЬКО ОШИБОК?
Сколько ошибок должен совершить человек, чтобы стать самим собой, и сколько ошибок может он позволить себе, чтобы успеть на этом свете собой побыть?
Евгения Селенина вышла из темной телефонной кабины на тринадцатом этаже университетской высотки. Она была чем-то встревожена, но по обыкновению старалась скрыть свое замешательство от других, не позволяя и себе основательно разобраться в происходящем. В сумраке коридора, именуемого у общежитских «сапожком», она разглядела Сашу Остроумова, аспиранта третьего года обучения. Насмешливые глаза смотрели на Женю как на малыша, у которого еще не может быть больших, взрослых трудностей. Был он рослый и довольно мускулистый, но многолетняя привычка к чтению слегка ссутулила его плечи.
