Раздумывая, под каким бы предлогом забрать отсюда свою добычу, она посмотрела вокруг и увидела, что возле их стола размахивают руками Борода и средних лет грузин, с которым только что танцевала Светлана. «Черт, не могут эти плебеи без скандала», — подумала Инна, а вслух проворковала:
— Никитушка, мои на даче, поедем, выпьем чего-нибудь покрепче, записи послушаем.
И Никита с облегчением отправился искать такси — этот путь был ему хорошо знаком, он знал, что надо говорить, как держаться, знал, куда все приведет.
Сердитый разговор перешел в вульгарную драку. Женины увещевания не помогали, тем более что хладнокровие Светланы только подливало масла в огонь. Борода поскользнулся, посыпалось стекло, и драчуны исчезли. Успокаивать девушек и платить остался Саша. Но волновалась только Женя. Светлана же лениво ковыряла спичкой в зубах и томно смотрела в зал, готовая принимать любые знаки внимания.
Появился милиционер, вызванный официантом. Деньги за разбитое окно взять отказался, записал Сашин адрес, пожурил: «А еще аспирант», — и удалился.
Так быстро он все проделал, что даже беспокойства не заронил. Втроем отправились искать Бороду, но тот пропал. Молча дошли до остановки, от которой Женя и Саша могли подъехать к высотному зданию, а Светлана к метро, но автобуса ждать не стали.
Смеркалось. Перешли на другую сторону Ломоносовского проспекта: на той, которая вела к метро, не было тротуара, только пустыри, огороженные забором, а местами огромные пространства с железяками, камнями, раскиданным мусором.
— Жуткий пейзаж! Подходит для фильма о Земле после ядерного взрыва. То ли большие мятые листы бумаги валяются, то ли снег не весь растаял, — удивилась Женя.
— Кино в здешних местах уже снимали, — подхватил Саша. — Когда мы жили в общежитии на Мичуринском, под окнами нашего корпуса построили декорацию для «Анны Карениной». Самих съемок я не видел, но сооружение долго простояло. Ты его застала? — Саша дождался Жениного кивка и продолжил: — На третьем курсе я снимался в «Войне и мире». Большинству выдали довольно бутафорские кивера и черные тряпки — закрыть цивильную одежду, и только избранным, из первых рядов — всю форму офицера наполеоновской армии.
— Нетщательная работа, — свысока осудила Светлана. — Вот Гребень ставил в своем фильме восстание декабристов, так даже выговор получил за перерасход сметы. У него каждый офицер, каждый солдат были одеты с ног до головы, тщательно, как консультант велел. Не все потом и в кадр попали, но эффект получился потрясающий — как будто сам находишься на Сенатской площади.
— Ты тоже снималась? — простодушно спросила Женя.
— Да нет, мы с Гребнем… — Светлана сделала паузу, подыскивая слово, — дружим. Я ведь сразу после университета устроилась в клуб какого-то долгостроя, мне директор обещал прописку сделать. Потом, правда, тянул все. А однажды пригласил к себе домой, водку на стол выставил. Я-то выпила, и ни в одном глазу, а его развезло — смотреть противно. Ну и, как говорится, последовало объяснение в любви. Пришлось дать понять дяде, что ничего у нас не выйдет. А он мне тогда: «Подавай заявление об уходе, все равно ты за клуб душой не болеешь».
— Ну и негодяй! — всплеснула руками Женя. — Значит, с этим клубом все зря было?
— Не совсем. Все-таки я там с Гребнем познакомилась, на творческом вечере его представляла. Он и предложил мне пока у него перекантоваться — часто на съемки уезжает, вместе с женой. Заходите как-нибудь, квартирку посмотрите. На завтра какие планы?
— В библиотеку пойду, кое-что надо уточнить к защите. А ты? — Женя посмотрела на Сашу.
— Да я обещал Никите помочь пожитки на дачу отвезти.
— Значит, завтра не увидимся. Ну, пока, детки-и-и. — Светлана погрозила указательным пальцем и исчезла за стеклянной дверью метро, которую предупредительно придержал заглядевшийся на нее лысый коротышка.
Редкие прогалины из полос розового и голубого сомкнулись, небо стало грязно-серым. В темноте отчетливо проступали и неприкаянность одиночек, торопящихся домой, и близость тех, кому хорошо друг с другом. Нервное напряжение, сомнения, неуверенность отпустили Женю. Может быть, нежный апрельский ветер исправил настроение, а может быть, дело в том, что рядом такой надежный и верный Саша. Вот бы завтра подольше не наступало, идти бы так долго-долго и ни о чем не думать. Но тут она вспомнила про разбитое в ресторане окно:
— Саш, а вдруг на факультет сообщат?
— Успокойся, Женечка, пустяки… Я сегодня с Сенькой встречался. — Саша поспешно переменил тему. — Он первую главу моей диссертации наконец осилил.
— Что ж ты молчал? Ну и как, конечно же, одобрил? — Женя помнила из Сашиных рассказов, что его научный руководитель, прочитав чью-нибудь работу, всегда говорил: «прочел и одобрил» или «прочел и не одобрил». И еще о двух стилистических пристрастиях профессора: из выражения «конечно же» он всегда вычеркивал «же», а «вряд ли» заменял на «едва ли».
— На этот раз не одобрил. Он ждет такой диссертации, какую сам бы написал на эту же тему.
Они подошли к барьеру, за которым в низине разлеглись Лужники, белыми и желтыми огоньками стремительно разбегались дороги.
— Все высотные зданья отсюда видны, — впервые заметила Женя.
— Все высотные зданья отсюда видны, — повторил Саша. — Анапест.
— Это — «Украина»?
— Нет, МИД на Смоленской, а «Украина» чуть правее, там, в начале Кутузовского, Лиля Брик живет. На пятом курсе мне так хотелось посмотреть на музу Маяковского, что мы с Никитой придумали какое-то дело и напросились к ней.
— Ну и что, ты в нее влюбился? — По инерции Женин язык произносил обычную ироническую банальность, а глаза смотрели растерянно и даже испуганно.
— Влюбился бы непременно, если бы не был уже…
После таких слов Женя не могла продолжать разговор в поверхностно-насмешливом тоне, а спуститься на ту глубину, из которой вырвалось это «уже», она не смогла, не сумела.
— Знаешь, я никогда не уеду из этого города, — прервал Саша неудобное молчание.
И Женю не удивило, что у Саши, обычно такого скрытного, не терпевшего категорических клятв и обещаний, вдруг вырвалось это «никогда». Не «постараюсь», не «хотелось бы», а — «никогда». У нее самой было точно такое же ощущение, точно такая же вера в то, что ее жизнь будет иметь смысл только в этом городе. А что придется сделать, да и возможно ли это в принципе — столь сложные вопросы она отодвигала от себя.
— Останемся здесь, да? — Саша дотронулся до Жениной руки, но смешался, поддал ногой случайный камешек и заговорил о пустяках.
Разговор прервал резкий окрик: «Пропуск!» — они не заметили, как подошли к воротам.
Университет строили заключенные, и с тех пор разные его части назывались «зонами» — А, Б, В… Некоторые вахтеры тоже достались в наследство: они успешно пережили мрачное прошлое и чувствовали себя хозяевами в настоящем. Опасные это были люди. Сашин однокурсник Витя Крамов добивался работы и московской прописки: только здешние врачи брались лечить его врожденный недуг. Второй год упорная борьба не давала никаких результатов. Жил он у Саши. И хотя вахтеры смотрели на нарушение паспортного режима сквозь пальцы, в которых то и дело оказывались мелкие дары, хотя ценили Витино непостижимое для них умение разгадывать кроссворды, он все же старался как можно реже попадаться им на глаза. Чувствовал, стоит недокормить подарками ли, вниманием — набросятся без жалости. Так и вышло. Однажды он опаздывал на прием к важному начальнику и не остановился, чтобы назвать реку из семи букв. Когда с очередным отказом возвращался в общежитие, вахтерша «не узнала» его, вызвала милиционера и Витя получил привод «за бродяжничество и попрошайничество».
