Университетское прошлое вспоминалось часто. Вот удалось купить нефальшивую, небаночную ветчину, и пока хрустела пергаментом, перекладывая на тарелку профессионально нарезанные розовые упругие ломтики с тонким белым краем, за стол как бы садились Саша с Никитой, вновь рассказывая, как Булгаков для ужина с приятелями закупал в Елисеевском фирменную еду — ветчину, французскую булку и португальский портвейн.
В их компании было принято презирать современную литературу. Даже Саша, все читавший или хотя бы просматривавший, стеснялся своего интереса, краешек которого все же высовывался и был Жене заметен. То в разговоре о непонимании природы искусства и левыми, и правыми он мрачно декламировал: «И прогрессист, и супостат…» То нормального, казалось, человека, занимающего в споре ортодоксальную советскую позицию, осаживал словами дяди Сандро: «Их так учат». Он не выковыривал изюм из стихов и прозы, а придавал свой смысл цитатам, не претендовавшим на афористичность. Не искал в произведении готовые формулы, а примерял текст к ситуации, приглашая собеседника посмотреть, что из этого получится.
Писательство казалось Жене волшебством, которое помогает погрузиться в настоящее. Литература была не зеркалом, не объяснением, а физическим прибором, жизнеметром: прикладываешь к своей жизни и проверяешь — есть ли она? Как ни слабо бился пульс Жениного бытия, стрелка этого устройства все-таки вздрагивала.
Неинтересных писателей для нее не было. В самом процессе чтения ее увлекало то, как из букв складываются слова — в этом похожи ученый-лингвист и гоголевский Петрушка, — как слова неожиданно приставляются друг к другу, как самое обыкновенное событие внезапно раскрывает глубоко спрятанное страдание или еще неосознанную любовь.
7. НЕОСОЗНАННАЯ ЛЮБОВЬ
«Даже в честь круглой даты не могли дать четыре дня передохнуть!» — ругнулась про себя Женя, пропуская третий переполненный трамвай. Солнечный день, флаги. Красный транспарант с огромными белыми буквами: «…партии… встретим… 60-ю годовщину Великого Октября!» И люди — хмурые, неприветливые, даже озлобленные.
— Патлы-то распустила! — Запыхавшаяся тетка пыталась забраться в трамвай, но не удержалась и отступила, мазнув Женю на прощание грубым словом.
На следующей же остановке Женя выскочила и пошла пешком, на ходу обыскивая свои карманы. Найдя две шпильки, зажала сумку между ног и неловко подняла руки, чтобы сделать пучок. Кто-то наскочил на нее, волосы снова рассыпались по плечам, упали на лицо.
— Ради всего святого, простите…
Огорченный голос показался знакомым.
— Саша?! — обрадовалась Женя и разревелась.
— У тебя что-то стряслось? — Саша бережным движением убрал прядь с ее глаз и шелковистым платком промокнул слезинки.
— Хозяйка позвонила и без объявления войны, вероломно, как фашистская Германия, потребовала освободить помещение. — Изо всех сил Женя старалась не вызвать жалость, боялась навязать свою беду.
— Поехали к нам, что-нибудь придумаем. — Саша взял Женю за руку и повел за собой.
— Куда «к нам»? — Женя не сопротивлялась.
— Разве Никита тебе не говорил?
— Нет, он мне не звонит. — Женя правильно поняла вопрос, но ответила слишком откровенно;
— Это беда не беда, только больше б не была. Помнишь, в «Доме на набережной», Ганчука из института выгнали, а он в Елисеевский отправился и там с аппетитом пирожное уплел, — утешил Саша литературным примером.
— Предпраздничный день и пирожное — вещи несовместимые. — Женя хорошо знала законы советской торговли.
Из глубины, на которой Саша почувствовал Женину неприкаянность и беззащитность, разговор вынырнул и поплыл в привычном шутливом стиле.
— В доме на набережной купим чего-нибудь вкусненького — отметим выход этого строя на пенсию. Надеюсь, ты осталась сладкоежкой?
— По мне же видно. — На этот раз Женя только притворилась огорченной.
Саша воспользовался предложенным правом получше ее рассмотреть. Изобразил критика, попавшего на вернисаж по приглашению вышестоящей инстанции, и нарочито глубокомысленно насупился:
— Та-ак, с одной стороны… — Но не выдержал и восхищенно рассмеялся: — Форму от содержания отличить не могу. И румяная, и тургеневская…
Всю дорогу Женя пыталась понять, что же в нем изменилось. Казалось, он стал похож на Никиту: черный плащ с глухим воротом и пуговицами, скрытыми от постороннего взгляда, серая клетчатая кепка и кожаный дипломат — с такой некричащей, потайной элегантностью одевались любимые аксеновские герои. С ним тоже просто. Но Никита всего лишь не замечал неловкости, неудачное слово прощал, а Саша даже интонацию понимает, руку протягивает, помогая перескочить препятствие. С Никитой ты сама по себе, а Саша разговаривает как старший, как брат, готовый прощать и опекать.
— Ты и вовремя? — с усталым сарказмом удивилась Инна, открыв обитую красной кожей дверь. — Женя?! Откуда? Целую вечность не виделись! Ты в Москве? А я тут заперта с Ленькой, ни про кого ничего не знаю. Этот где-то шляется, мне ничего не рассказывает…
Из глубины квартиры послышались скрип и кашель, похожий на кряхтенье. Инна помрачнела и скрылась за дверью, а Женя оторопело стояла в коридоре, даже не начав раздеваться.
— Что, не ожидала? — Саша горько усмехнулся. — Инна — жена, Леня — сын, возраст — год и два месяца. Болеет. Аллергия с астматическим компонентом. — «Моя», «мой» он опустил. — Пошли на кухню, Инна скоро присоединится.
Саша снова стал похож на себя прежнего — как когда-то он почти безучастно говорил о проблемах с аспирантурой, так и сейчас сообщил свои новости, как анкетные данные выкладывают.
— Здесь красиво… — Все приятное сразу вылетало из Жениных уст.
— Тещина работа, — не принял похвалу Саша. — Она кухню с темной кладовкой соединила, вот и получилось в одной комнате две половины — для повара и для гостя.
В темно-красной нише удобно устроились лавки, деревянный, тщательно выскобленный стол, старинный буфет красного дерева, иконостас из разделочных досок с картинками. Спокойствие, которое излучало бело-желтое дерево, гасило тревогу, исходящую от стен, бордового абажура и массивного буфета.
Саша потрещал зажигалкой под красным чайником, достал из дипломата коробку с рахат-лукумом, кулек козинаков, бело-розовую пастилу и принялся живописно расставлять все это на столе — общежитские навыки. Картина рисовалась как бы сама собой, а ее автор в это время посмеивался над своей жизнью:
— Расчищаю авгиевы конюшни — тесть устроил рукописи самодеятельных чайников рецензировать. На самом-то деле попадаются и члены союза, но суть одна. Они писать садятся в маске — Льва Толстого, Достоевского, Булгакова. Чаше Льва Толстого. Пыжатся, важничают, грим плохой, но камуфлирует и жизнь реальную, и неповторимую в своем идиотизме личность автора.
— Сашенька, ты опять увлекся. — Инна вошла неслышно, порыскала в шкафах, закурила. — Вообще-то его как консультанта хвалят. Написано вроде бы деликатно, без хамства, а получается — серпом по самому чувствительному месту. Но начальников более или менее важных ему на рецензию не дают: умные люди, понимают, что Сашкина критика и для сильных мира сего смертельна, а жить-то всем хочется.
