Но никто даже не улыбнулся. Пришлось объяснить, что поля есть у рукописи, а проститутка — эвфемизм, заменяющий исконно русское слово…
— Кайсаров тебе с квартирой помочь не может? — Папа резко сменил тему. По его понятиям, если нет своей жилплощади, значит, дочка не может быть счастлива.
— Папочка, но он же только хороший писатель. Он даже поста никакого не занимает.
— Но ты писала, что редактируешь важного начальника. — Мама подняла голову от штопки шерстяных Жениных рейтуз, отысканных ею при разборке платяного шкафа, и сдвинула очки на лоб.
— Это другой. Его я просить не могу, неудобно, — «и бесполезно», уже про себя добавила Женя.
Полтора месяца назад ее вызвали к директору. Там было собрано так называемое издательское руководство, но не привычно, вокруг шефского места, а за длинным полированным столом, на котором несуразно, как начинающие фигуристы, притулились разнокалиберные чашки, вазочки с мелкими сластями, не оставляющими крошек и жирных пятен. Напряженно изображая непринужденность, все пили остывший чай.
Сергеев представил Женю по-заграничному подтянутому пожилому господину в светлом шерстяном костюме из дорогой ткани. Над верхней губой у него набух большой зеленый прыщ, за который ей почему-то стало очень неловко.
Женя впервые видела его живым. Все-таки на портретах и по телевизору они совсем другие. Как там умеют придать человеку значительность, даже низкорослость скрыть. Сталин был коротышка, а ни по одной кинохронике этого не скажешь.
— Вот никак не можем уговорить Ивана Иваныча выпустить хотя бы шеститомник. Что же повторять предыдущее собрание сочинений, пять всего… — Директор напыжился от гордости за свою смелость — такое высокое начальство не каждый, мол, посмеет критиковать. Шварцевская ситуация, да и только.
Но Иван Иванович вел себя как и следует человеку его ранга — подобострастия не поощрял и приторности пролитого на него елея не чувствовал.
— Кто будет предисловие писать? Надо ли комментарии? По какому изданию расклейку делать? — Женя задавала профессиональные вопросы, и этот разговор, заманчивый для писателя любого калибра, отгородил их от остальных.
Иван Иваныч вынул из своего портфеля два экземпляра предыдущего собрания сочинений для расклейки, и Женя обнаружила три третьих и только один второй том.
— Вот видите, уважаемый Иван Иваныч, мы вам лучшего редактора дали. — Директору бы только себя похвалить — любой повод сгодится.
«Если они лучшей называют за то, что цифирки на книжках разглядела… недорого же стоят их оценки», — подумала Женя.
Когда писатель ушел, Женя задала еще один вопрос: по инструкции нельзя одновременно с собранием сочинений выпускать другие книги того же автора, а в плане стоит иллюстрированное издание его лауреатского романа. Все рассмеялись, и каждый сверчок сел на свой шесток: Женя на редакторский, остальные — на руководящие…
…Родительское расследование между тем продолжалось:
— А парень нас встречал, он кто?
— Саша? — По лицу Жени разлился ровный, спокойный свет. — Саша — самый надежный, самый близкий нам человек. Алина считает, что у него абсолютный слух в литературе. Неудачно женат, правда…
— Ты замуж выходить собираешься? А если с квартиры прогонят? Вдруг в Москве совсем прописку запретят?
Родители безошибочно выбирали вопросы, ответы на которые и Женя хотела бы знать. Странно, они не радовались тому, что у дочери есть любимая работа, что она живет в любимом городе. С одной стороны, понятно — врач не обращает внимания на здоровые органы, а говорит только о том, что болит. Но они как будто стараются доказать, что обе дочери живут неправильно, что все, чего они добились, не стоит и ломаного гроша.
— Ну, распланирую я сейчас будущее. Интересно, какой план вас удовлетворит — пятилетний, семилетний или, может, до двухтысячного года? Лучше, конечно, до конца моей жизни… Наше государство уж сколько лет такие планы строит. Тебе, папочка, лучше известно, какой от них толк и как они выполняются. — Жене показалось, что родители восхищены ее остроумием, что она глубже их понимает жизнь, и продолжала уже в менторском тоне: — Вами управлял страх, вы боялись сказать лишнее, поэтому и друзей не завели. Боялись дачу построить — что люди скажут… Папа даже карьеру не сделал — разве такого места ты достоин? А мама! Зачем ты шторы всегда задергиваешь, что скрываешь? Да у вас даже в мыслях нет ничего такого, что бы противоречило сегодняшней газете!
Женю никто не останавливал. Мама съежилась и, как всегда, когда терялась, не понимала чего-то, с надеждой смотрела на папу, а тот грустно, снисходительно улыбнулся:
— Мы свое уже прожили, ничего нам не надо… Только бы вы были счастливы… В Турове я бы мог тебе помочь, а здесь — не знаю… Будь с людьми добрее, не заносись…
Он говорил медленно, тихо, как будто знал правду, о которой дочери рассказывать бесполезно — молодая еще, все равно не поймет.
А Жене становилось все неуютнее. Она чувствовала, что беспокойство отца — правильный диагноз. Но ведь и он не знает, что делать, сам же сказал. Добра мне хотят, а все осудили, все вверх дном перевернули, везде какие-то тряпки валяются, на кухне не пройти — банки, кастрюли, еда всякая, нарушили всю жизнь, по телефону свободно поговорить не могу.
Перепутав причины и следствия, Женя нашла самый стандартный и простой выход — рассердилась на родителей.
Утром проснулась от вкусного запаха, напомнившего детство — варенье, пироги, кажется, с малиной. Громкий шепот… Сегодня уезжают.
— Мамочка, ты что же, спать не ложилась?
Все белье выстирано, даже постельное — его Женя всегда сдавала в прачечную. Вьетнамская циновка, скоропостижно разрушавшаяся после того, как ею позавтракали мыши, обшита по краям чем-то знакомым. Да это же старое шерстяное платье, давно уложенное в коробку с тряпками, — при следующей генеральной уборке или следующем переезде отправилось бы в мусоропровод. На кресле раскинуты выстиранные и выглаженные шторы.
— Эти банки тебе, вот эти — Алине. Умывайся, давай вместе позавтракаем.
На мамином лице были скорбь и покорность, какие бывают в церкви на лицах верующих старушек. Папа уговорил не вспоминать обиды. Если сейчас попросить прошения, то без ссоры не обойтись. Лучше сделать вид, что ничего не произошло. Требовать можно только от себя. Родителей уже не переделать, а я потом все в одиночестве обдумаю.
— Зря вы поездом едете: жарко, долго, грязно…
— Мама любит… Сядет в купе — сразу начинает отдыхать. Да и не привыкли мы к самолетам. — Отец был рад переменить тему. — В прошлый раз с нами ехал декан горьковского института, так он за нашей мамой ухаживал, потом со всеми праздниками ее поздравлял… Девочки, живите дружно, помогайте друг другу. — Это уже на вокзале.
16. О ГОСПОДИ!
— О господи! Голова как трещит!
