Позвонила Алине. Соседка прогнусавила: «Их нет дома, они мне не докладывают, куда ходют…» — и бросила трубку. Кайсарову же я не сказала, что книга вышла. Предвкушая его радость, волнуясь, набрала номер.
— А, Евгения Арсеньевна… Я знаю, мне директор звонил, поздравлял. Обещал завтра свой экземпляр прислать с шофером. Как там у нас дальше, все в порядке? Ну, извините, у меня сейчас гости.
Наверное, в таком состоянии о самоубийстве думают или начинают пить, а я даже не курю. Сама во всем виновата. Что в моей жизни только от меня зависит, зачем я ко всем прилепляюсь, путаю их жизнь со своей? Вот и получается — в чужом пиру похмелье, и какое тяжелое.
Зазвонил телефон. Неужели Рахатов? Стыдно стало?
— Мне поговорить с тобой очень нужно… — Сашин голос звучал подавленно. — Выйди, а? Я у твоего дома.
Одному человеку понадобилась, пусть хотя бы как жилетка. Наверное, Инна его допекла. Как можно так пользоваться Сашкиной деликатностью! Ему ведь только тяжелее оттого, что он не может огрызаться и кричать.
Джинсы и рубашку переодевать не стала, шпильку, которой кое-как были заколоты волосы, положила на стеклянную полку в ванной и, не глядя в зеркало, пару раз провела щеткой по распущенным прядям. Губы Женя не красила, хотя Алина убеждала, что помада делает лицо более выразительным. А Рахатов любую косметику не любит… Да он и брюки запрещает носить…
— Это — вам!
Саша театрально протянул веточку с ярко-красными ягодами, которую скорее всего сорвал с рябины из дворового скверика. Никакой удрученности. Успел уже запрятать свое настроение, или ничего и не случилось?
— Слушай, Жень, пошли в кафешку, посидим, выпьем?
— Как тебе не стыдно?! С такой тревогой звонишь, я все бросаю, а тебе, оказывается, повеселиться захотелось.
Отчитывала Женя без раздражения — так сестра корит старшего брата, уверенная, что у женщины отсутствие мудрости, приходящей с возрастом, возмещается интуицией. А в кафе пойти нельзя: во-первых, одета по-домашнему, во-вторых, Рахатов рассердится, что с посторонним где-то была (ему ведь не втолковать, что Саша почти как родной), даже к Кайсарову ревнует — сам-то ни разу не встречал поклонниц, которые бы не переносили влюбленность в его стихи на него самого. Убедить его ни в чем невозможно, а скрывать — значит лгать, этого я обещала никогда не делать.
— Сашенька, не могу. Завтра надо корректуру сдавать, а еще половина не прочитана.
— Жень, кончай так уродоваться! Чего ты добиваешься? Все время как на галерах. Я понимаю, так проще — запрячься и тупо тащить воз. Но ты даже цель перед собой никакую не ставишь! Лихадемик — его в Питере так ребята именуют — в молодости тоже в издательстве служил, корректором. Но его выжили. В итоге получилось, что выгнали в академики. Может, и тебе бы встряска такая не помешала?
— Ну, запричитал, как родители! Нравится, вот и работаю. А если мне все остальное неинтересно?
Именно такая жизнь казалась Жене единственно счастливой, она жалела всех, кто не служит в издательстве, а особенно тех, кто вынужден был или даже по своей воле уходил с редакторской работы. Но как объяснить, почему? И рассуждать на эту тему Женя не стала.
— У тебя-то что стряслось? Ленечка как?
— Он как раз ничего, на даче с Ниной Александровной.
Они шли по Красноармейской, по Часовой, отгороженным от проезжей части высокими деревьями, в кроне которых висели шары городских фонарей.
— А кто плохо?
— Надо мне от Инны уходить… — Саша ускорил шаг, прямо глядя перед собой. Лицо помрачнело, но он помотал головой, как бы стряхивая с себя неприятные мысли. — Мне Никита сказал, что видел ее в ресторане с Бородой.
— Опомнись, Саша, ты же сам только что меня в кафе звал…
— Разве можно сравнивать, — болезненно усмехнулся Саша. — Там что-то есть, это точно. Понимаешь, самое обидное, что я же ее пожалел… А теперь… Она сама говорила: «Тебе нужен кто-то получше, но пожалей меня». Это в мужское сознание западает. За эти слова мне же и мстит.
— А ты ее любил?
— Знаешь, когда я к ним переехал, то каждый день ждал вечернего чаепития, когда Нина Александровна приходила, а с ней такое тепло, такая домашность… Как-то стал копаться в шкафу — книг у них до черта… Наткнулся на Констана.
Там словно впервые прочитал, что не надо преувеличивать степень любви, которую ты внушаешь, и степень трагедии, которая произойдет с брошенной тобой женщиной. И дальше, я запомнил по тексту: «Если бы их не донимало тщеславие, совесть у них могла бы быть спокойна». Но было поздно, Ленька уже родился.
— Может, все еще устроится? Потерпеть только надо?..
Сашино молчание было слишком уж определенным ответом, да и терпел он на Жениных глазах, никому не жалуясь. И сейчас, скорее всего, он все решил, только для очистки совести надумал посоветоваться с независимым экспертом. Не у каждого найдется в критическую минуту не подставное лицо, а человек, которому можно рассказать свою жизнь, поступки, мысли, не совсем тебя украшающие. Выслушать-то, может быть, и не откажутся, но многих так и тянет использовать откровенность во зло.
Женина надежность не бросалась в глаза. Если ей доверяли тайну, она не важничала: «Я никогда никому ничего не рассказываю», не уверяла многозначительно: «Я все для вас сделаю», когда требовалась пустяковая помощь. Роль утешителя досталась ей еще в детские годы. Однажды что-то произошло между родителями, они не разговаривали несколько дней, и в конце концов папа принялся сам и очень неумело собирать чемодан. У Жени поднялась неправдоподобно высокая температура, врач «скорой помощи» ничего не понял, сделал укол, но жар не спал. Страх, суета помирили родителей, и через день загадочная болезнь куда-то пропала.
Именно Женя отправилась уговаривать сестру, когда та за несколько дней до конца студенческих каникул демонстративно уехала от «мещанской обстановки» на вокзал, намереваясь там ждать своего поезда.
Саша вдруг остановился, взял Женю под руку, почти ухватился за нее. Мимо бежали два крохотных пуделька — черный и белый, следом, на поводках, шли юноша и девушка, одетые в одинаковые куртки из серой лайки, джинсы и заграничные кроссовки — из другого мира?
— Мне сегодня повесть из самотека попалась — смех сквозь слезы. — Саша прервал молчание, уличающее его давнюю, от детства идущую собакобоязнь, которую он стыдился обнаружить перед Женей. — Представляешь, идет пятнадцать страниц скучнейшего диалога ни о чем, без единой авторской ремарки, и под конец резюме: «Так разговаривали две хорошие женщины, уважающие друг друга».
Собачки завернули во двор стройного кирпичного дома для избранных — Женя подсчитала, тринадцать этажей, нечетное число, как у всех домов для элиты.
— Ты что, на наш разговор намекаешь? Ну, тогда давай продолжим в том же духе благожелательной заинтересованности. Где ты жить намерен?
Но Саше расхотелось говорить серьезно. Детская привычка сначала делать, потом расхлебывать уже не раз выручала его. И вообще он не очень заботился о связи теории с практикой. Еще в студенческие годы научился оправдывать веселье и безделье авторитетными афоризмами, вроде бахтинского: главное — релятивизовать ложную серьезность жизни. Под статью «ложная серьезность» попадали и порванные брюки, и несданный экзамен, и необходимость заканчивать диссертацию, и женитьба, и вот теперь развод. Правда, когда припирало, Саша торжественно провозглашал: «Все! С завтрашнего дня — incipit vita nova!» И действительно, в экстремальных ситуациях работать умел — провести две ночи подряд без сна за письменным столом ему ничего не стоило. Но, понятно, красиво начавшись, такая новая жизнь долго продлиться не могла.
