— Ладно, поздно уже. Давай спать ложиться. Да, чуть не забыл: когда тут все уладится, мне придется на дачу поехать. Но я постараюсь тебе позвонить.
Опять удар из-за угла. Никогда у него не хватает мужества подготовить ее к долгой разлуке… Ну и пусть…
30. ПРИМИТЕ МОИ СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
— Примите мои соболезнования… — Валерия Петровна не дождалась, пока Женя снимет пальто, сразу вошла в ее кабинет. — Вот, подпишите бумагу в АХО, чтоб они венок заказали. Как, вы еще не знаете? Вчера Павел Александрович скончался.
Женя растерялась. Невозможно представить, что Кайсарова уже нет. А надо, надо какие-то слова говорить, что-то делать. Да, надо спросить, когда похороны. Только бы не девятого — тогда придется редсовет отменять. А сколько сил потрачено, чтобы найти время, удобное для всех тузов и свободных художников. И тут же со стыдом оборвала себя: «О какой ерунде думаю!»
— Я звонила его дочери, но она еще не знает, когда похороны. Наверное, из-за праздников отложат.
Валерия продолжала выкладывать все, что узнала — Кайсарова положили в Кунцевскую больницу для профилактики, чтобы был профессиональный присмотр на время октябрьских праздников. Умер он ночью, во сне. А Женя смотрела на нее расширенными глазами и не могла ничего вымолвить.
Месяц назад или чуть раньше она случайно пересеклась с дочерью Кайсарова и от неловкости, вызванной неприязненным кивком, попросила у той разрешения навестить Павла Александровича в день его рождения. Дочь еще больше нахмурилась и резко ответила, что отец нездоров и посетителей не принимает.
Значит, весной виделись последний раз… «Я оптимист, — повторил Кайсаров. — Я верю, что все будет хорошо. Большая ложь даже семьдесят лет не продержалась. Подлость и низость отступают перед здравым смыслом». Никакого знака, никакого предчувствия не было. Запомнилась обратная дорога — как шли с Сашей по черно-белому березняку, на который сверху была накинута вуаль их клейких зеленых листиков.
Женя набрала дачный номер — длинные гудки — никого. По московскому ответил бодрый деловой голос, настолько неуместный в этот скорбный час, что она не сразу узнала дочь Кайсарова.
— Я попрошу вас принести ту папку с рукописью, которую вам давал Павел Александрович.
— Хорошо… — Женя оторопела.
О чем речь? Наверное, о «Самограннике». Но он же насовсем был отдан, и даже не ей одной, а вместе с Сашей…
— Ты уверен, что этот цвет годится?
Они встретились на троллейбусной остановке возле ЦДЛ. Лицо Саши заслонял огромный букет упругих, полураскрывшихся бледно-палевых роз. При входе на них смотрели живые глаза Павла Александровича с портрета в черной раме.
— Не могу, не могу поверить… — пробормотала Женя и ухватилась за Сашину руку.
Так ребенок инстинктивно держится за отца или старшего брата, когда в кино или в жизни происходит страшное. И все-таки не смогла сдержать слезы, когда услышала тихий, печальный ноктюрн и увидела гроб в цветах под большим лицом Кайсарова, уголок которого был перечеркнут траурной лентой.
Большой зал был полупуст. Простые читатели, привыкшие к запретам, даже не подозревали, что в этот закрытый клуб можно сегодня войти свободно. Молодящийся писатель рассказывал своей спутнице о недавнем пленуме московского горкома, говорил так, как будто вычислял свои выгоды и потери от большого политического скандала.
Несколько раз сменился караул из известных писателей, писательских начальников, партийного босса, почти все — чужие Кайсарову люди. В последней четверке с озабоченным лицом стоял Рахатов. Когда имеющие право выстроились полукругом около микрофона, услужливо принесенного человеком в белом обвисшем свитере грубой вязки — такая нетраурная одежда, Рахатов показал своим соседям билет в очередную заграницу: дескать, спешу — и первым взял слово.
— Все мы любили Павла Александровича, ценили очарование его пера…
Женя испуганно скосила глаза на Сашу: ведь «очарование пера» уже красовалось на титульном листе рахатовских стихов, подаренных Саше при случайной встрече у Никитиных предков. Одну и ту же брошку он прикрепил и к траурному, и к праздничному платью. Но Саша обратил внимание только на Женину тревогу и пожал ее руку.
Кажется, совсем недавно Кайсаров говорил о своем новом романе, о том, как трудно ему дается характер героини. Женя так увлеклась тогда, что придумала и девушку, и ее поступки. А может быть, списала с себя. «Очевидно, есть такие оттенки, которые мужское сознание не может различить, — сказал тогда П. А. — Жаль, что среди наших классиков нет ни одной женщины вроде Джейн Остин или сестер Бронте. А вам не трудно записать для меня то, что вы сейчас рассказали?»
Что я тогда написала?
«Она женственна. Ей просто все делать и все отдавать: она заботится об отце, в северном поселке к ней все тянутся, рассказывают свои беды, и она незаметно им помогает. Едет к жениху, хотя знает, что не любит его. Думает: „Может быть, пока не люблю?“ Но она его не обманывает, так как ей легко быть такой, какую любит лейтенант. Это только маленькая часть ее, а молодой муж, как всякий сосредоточенный на себе человек, не видит оставшегося в ней. Ему с ней — счастье, значит, и ей должно быть так же хорошо. Ему кажется: раз у него с этой женщиной существуют интимные отношения, то она вся — его. И он стремится как можно чаще ей это доказывать. Женственность говорит ей, что подчиняться любимому — счастье. Она еще не знает, что главное — найти любимого, не ошибиться. Ей кажется, что жизнь заполнена: она откликается на каждую просьбу, сама ищет, кому бы помочь. Она от природы умеет все делать хорошо и все доводит до конца. Ей невозможно произнести: „Этого я не могу сделать. Этого я не умею“. Быстро научится и сделает. Ей все равно — носить манто или старое пальтецо с облезлым лисьим воротником, чистить картошку самой или давать указания помощнице. Ее красоте не нужны перышки. Природная осанка, большие глубокие глаза, в которых почти всегда вопрос: что со мной? как я живу?
И этот вопрос прочитывает главный герой. Он-то многое знает о женщинах, но такой доверчивости, такой открытости еще не встречал…
В ней нет никакого расчета. Она не ждет награды за свою красоту — о ней она, кажется, и не знает. Ей только плохо становится, если вдруг оказывается, что так будет всегда и уже не появится ничего нового, живого. А ее мужу, наоборот, важно было завоевать ее (он и не догадывается, что это невозможно — она все время становится новой), а потом быть спокойным: дело сделано, она будет с ним всегда, можно теперь заботиться только о своих делах, о своей карьере…»
…Негромкий растерянный вздох всего зала вернул Женю в настоящее. Саша объяснил: детский классик патетически попрощался не только с Кайсаровым, но и с членами его семьи. Жене показалось, что она слышит ехидство П. А.: «Дурак!» — слово, которым он уже комментировал спич этого писателя, сидя рядом с Женей на одном званом обеде.
Хоть кто-нибудь пришел сюда утишить боль потери? В провинции, дома все по-другому. Смерть знакомого или родственника всегда осознавалась как трагическое событие, а мысль «все там будем» делала не такой ужасающей пропасть между бытием и небытием. Здесь же оставшиеся сверстники покойного в глубине души, а некоторые и не только в глубине отгораживаются от горьких мыслей: я-то жив. А другие, помоложе, стараются доказать, что именно им передал покойный эстафету великой русской словесности.
