Инспектор вытащил из бардачка портативный магнитофон и захлопнул дверцу машины.
— Допрос свидетельницы Анники Бенгтзон, — произнес он. — Сведения о ее личности будут добавлены позже. Вторник, первое июня, девятнадцать часов пятьдесят пять минут. Место преступления: Тавастбодавеген в Фогельброландет. Подозрение в убийстве Ларса-Генри Свенссона…
Анника повернулась и зашагала к своей машине.
— Ты куда?
— В редакцию, — ответила Анника. — Не вздумай снова говорить мне о неразглашении. Я не буду молчать.
— Ты не имеешь права мешать следствию.
— Я очень тебя прошу, — сказала Анника, обернувшись. — Я сегодня первый день вышла на работу. Я не могу допустить, чтобы меня снова с нее вышвырнули.
Наклонив голову, он некоторое время пристально разглядывал Аннику, не выказав никакого сочувствия.
— Конечно, я предупрежу тебя о неразглашении, — сказал он, — согласно десятому параграфу двадцать третьей статьи процедурного юридического кодекса. Ты останешься здесь до того, как мы все закончим, чтобы я смог, как положено, тебя допросить.
— Я приехала сюда и вышла из машины, — сказала Анника. — Я пробыла здесь двадцать три минуты, до того как обнаружила тело. Потом меня вырвало, и я позвонила тебе. С момента приезда я никого здесь не видела. Мимо не проехала ни одна машина, не проплыла ни одна лодка. Все, а теперь я пошла.
— Я запрещаю тебе уходить, — повысил голос К.
— В таком случае можешь меня пристрелить.
Она повернулась и пошла к машине.
По дороге она извлекла из кармана телефон и позвонила в редакцию.
Андерс Шюман швырнул портфель на стол в своем крошечном кабинетике. Какой ужасный был сегодня день.
Семья, владевшая газетой, получила сведения о катастрофических итогах работы утренних газет за полгода и решила не медля принять самые крутые меры.
На вилле в Юргордене было созвано совещание, больше похожее на судилище.
Были пересмотрены все расходы.
Были заморожены все новые инициативы.
Всем подразделениям газетной империи было запрещено брать на работу новых сотрудников. Владельцы потребовали увольнения всех независимых журналистов.
К счастью, среди присутствовавших нашлось несколько мудрых мужчин и женщин. Всем вместе им удалось убедить владельцев в том, что закручивание гаек не поможет выйти из кризиса.
Конечно, это хорошо, что владельцы осознали наступление кризиса, но надо при этом найти способ уменьшить растерянность и отчаяние людей, неизбежные, когда на заклание отправляют священных коров.
Мало того, даже в этой ситуации надо найти способ двигаться вперед.
Он не был уверен, что его голос был услышан, но понимал, что весь следующий месяц ему придется спасать свои новые инициативы, которые он уже считал обеспеченными.
Шюман потер ладонью подбородок.
Господи, зачем он вообще все это делает?
Всех этих ограничений вполне достаточно для того, чтобы дернуть клапан и воспользоваться запасным парашютом и приземлиться на безопасной площадке. И пусть рушится эта медиаимперия!
Но Шюман уже знал ответ. Он вспомнил слова старого волка со Шведского телевидения, который освещал все мировые конфликты — от Вьетнама до Ирака: Не тяжело напрягать все силы во время войны. Тяжело в мирное время, когда чувствуешь, как съеживаешься, и загниваешь.
Сейчас война заполыхала не на шутку. Появился новый фронт отражения идиотских приоритетов, выгодных владельцам газеты. Мало того, продолжалась война с другими вечерними газетами. Предстояла драка за оказавшиеся под угрозой вложения в техническое развитие, которое тоже предстоит отстаивать.
Жена уже заждалась. Надо ехать домой.
Шюман тяжело вздохнул.
Ничего, ей будет лучше, если он вернется домой после сражения, а не до него, с нерастраченной злостью.
Поэтому он без колебаний снял трубку зазвонившего телефона, хотя, по идее, должен был уже ехать домой.
— Я снова влипла.
Звонила Бенгтзон, эта ходячая катастрофа.
Шюман рухнул в кресло и положил ноги на стол.
— Знаю, — сказал он. — Я видел статью. «Кошечка». Что за прозвище? Давно ты высиживала эту историю?
— Я сейчас говорю не о Кошечке. Я только что наткнулась на труп, но на этот раз я не собираюсь молчать.
Шюман несколько раз прищурился, глядя на потолочный светильник.
— Что? — спросил он.
— Я нашла труп профессора, которого допрашивали в связи со смертью Эрнста Эрикссона, — торопливо проговорила Анника.
— Труп кого? — тупо спросил Шюман.
— Еще одного профессора Каролинского института. Я его нашла. Он был прибит гвоздями к стене собственной бани огромными гвоздями — один торчал из глаза, другой из горла.
Шюман смотрел на светильник до тех пор, пока не пришлось закрыть глаза. Блики света продолжали плясать в мозгу.
— Прибит гвоздями?..
— Сначала его задушили, а потом прибили к стене гвоздями. Над трупом Эрикссона тоже надругались.
Кажется, она заведена до опасного предела.
— Я не могу писать об этом сама, — сказала она. — Ну, может быть, за исключением общего обзора. Кто-то другой должен описать это как новость.
— Тебе разрешено об этом говорить? Они снова предупредили о неразглашении?
— Они пытаются это сделать, но я им не позволю. Я и так слишком долго молчала. Мне надо поговорить с человеком, который понимает суть запрета на разглашение; потом тебе решать, публиковать это или нет. Берит или Патрик на месте?
— Они работают над статьей об экстрадиции из Броммы — нам надо завтра дать этот материал.
— Кто-нибудь знает, как обойти установленные правила?
Шюман сбросил ноги со стола и подпер голову рукой.
— Янссон. Но он занят макетом номера.
Анника помолчала.
— Понятно, — сказала она. — Мне можно ехать домой и все бросить?
— Это могу сделать я, — сказал он. — Приезжай в редакцию, и я возьму у тебя интервью.
Несколько мгновений Анника молчала.
— «Интервью Андерса Шюмана», — не скрывая скепсиса, сказала Анника.
— Ты думаешь, мне никогда не приходилось писать самому? — спросил он.
Среда. 2 июня
Анника подумала, что сейчас умрет, когда зазвонил будильник. Тело ныло и болело от усталости; было такое впечатление, что она не спала целый год.
Она перевернулась на спину, опасливо скосила глаза и увидела, что рядом кто-то лежит. Но это был не Томас, а Эллен. Волосики разметались по подушке. Анника наклонилась над дочкой и стянула одеяло с ее личика. Реснички ее подрагивали, значит, девочка спала.
