Папа ехал быстро. Так часто бывало с тех пор, как у него появился красный «фуэго». Он всегда превышает скорость, когда нервничает. Безмолвная ярость. Этот чертов концерт мечтал послушать только глава семьи. Сейчас он, должно быть, мысленно ворчал на неблагодарных отпрысков и жену, которая их защищает, и сожалел о забытых островных корнях, о культуре народа, уважении к родовому имени, терпимости и терпении. «В кои веки раз попросил посвятить мне один вечер – и то решили покочевряжиться!»
Мелькали повороты. Клотильда снова надела наушники. Она всегда побаивалась корсиканских дорог, даже днем – особенно днем, когда навстречу летела легковушка или автодом. Горные дороги на этом острове – безумный аттракцион! «Папа гонит, чтобы взбодриться, или не опоздать, или занять места в первом ряду под каштанами, но если на дорогу выскочит коза, кабан или любая другая зверушка, нам конец…»
Никакая четвероногая тварь на дорогу не выскочила. Во всяком случае, Клотильда никого не заметила. Жандармы тоже отбросили эту версию.
Это был узкий поворот за мысом Ревеллата, в конце длинного прямого участка дороги по карнизу над двадцатиметровым провалом Петра Кода.
При свете дня вид отсюда открывался головокружительный.
«Фуэго» на полном ходу врезался в ограждение.
Три доски, отделявшие дорогу от бездны, сделали что смогли: поцарапали буфер, вдребезги разбили фары, треснули.
И разломились.
Машина продолжила двигаться по прямой, как герой рисованных мультиков, который бежит-бежит-бежит в пустоте, останавливается, с изумлением смотрит под ноги, ударяется в панику… и камнем летит вниз.
Клотильда это почувствовала. Поняла, что колеса «Фуэго» не касаются земли. Что реальный мир исчезает, растворяется. Как пробел в мозгу – нечто, что не может случиться, не взаправду, не с ними, не с ней.
Она думала об этом долю секунды, потом мир взорвался и автомобиль дважды ударился о скалы. Голова и грудная клетка папы раскололись от столкновения с рулем, когда машина в вертикальном полете начала биться о камни. Во время второго кульбита «Фуэго» налетел на острый выступ, тот пробил дверцу и мамину грудь. На третьем крыша раскрылась над ними, как стальная челюсть.
Последний удар.
Машина замерла в шатком равновесии в десяти метрах над спокойной морской гладью.
И наступила тишина.
Николя сидел рядом. С прямой спиной. Пристегнутый.
Он никогда не станет не только президентом, но даже профсоюзным лидером на каком-нибудь занюханном предприятии. Убит. Стал жертвой «наковальни». Скорлупа, воробьиный хрящик, схрумканный чудовищем. Искореженная крыша превратила брата в тряпичную куклу.
Он смотрит в вечность закрытыми глазами.
Раз, два, три. Занавес!
Странно, но у Клотильды ничего не болело. Позже жандармы объяснили, что машина перевернулась трижды и три удара о камни убили трех пассажиров. Как киллер, у которого в револьвере оказалось всего три пули.
Она весила килограммов сорок, не больше, и сумела выбраться через разбитое окно, не порезав ни руки, ни ноги, не порвав платье, и, не осознавая, что делает, начала карабкаться наверх.
Она никуда не ушла. Опустилась на землю и уставилась на тела, залитые кровью и бензином, на мозги, вывалившиеся из черепных коробок. Минут через двадцать ее обнаружили жандармы, пожарные и десятки спасателей, прибывшие на место аварии.
У Клотильды было сломано запястье, треснули три ребра, вылетела коленная чашечка… Ерунда.
Чудо.
– Ничего страшного, – сказал старый врач, склонившись над ней в синеватом свете полицейских фар. – Так-то вот!
Ничего?
Ничего – это все, что у нее осталось.
Папу, маму и Николя упаковали в длинные белые мешки для мусора. Люди бродили между красными скалами, вглядываясь в землю, как будто искали разбросанные части тел.
– Нужно жить, мадемуазель, – сказал молодой полицейский, набросив на плечи Клотильде серебристое термоодеяло. – Жить ради них. Чтобы помнить.
Она посмотрела на него, как на придурка или на кюре, вещающего о рае. Между тем он был прав. Забываются даже худшие воспоминания, если нагромоздить сверху много других. Даже те, что обескровили вам сердце и иссушили мозг, даже самые интимные.
Потому что окружающим нет до них дела.
Двадцать семь лет спустя
I. Ревеллата
2
12 августа 2016
– Это здесь.
Клотильда положила веточки лилового чабреца на железное ограждение. Она нарвала его в зарослях дрока, попросив Франка остановиться несколькими поворотами выше скал Петра Кода.
Букетик всем троим. Вполне достаточно.
Франк оставил свое подношение, ни на миг не отводя взгляда от дороги, где был припаркован «пассат» с включенными аварийными огнями.
Валентина завершила ритуал – со столь явной неохотой, как будто наклон для девочки ростом метр восемьдесят был нечеловеческим усилием.
Три человека стояли над двадцатиметровой пропастью. Неугомонное море бурлило между рифами, пытаясь дотянуться до красных скал и окрасить их в фиолетовый цвет. Тончайшие коричневые водоросли, застрявшие в трещинах, напоминали пигментные пятна на старческой коже.
Клотильда повернулась к дочери. В свои пятнадцать Валентина была выше матери на пятнадцать сантиметров. Обрезанные джинсы и футболка «Карточный домик» не слишком подходили для посещения дагобы
[11], возложения венка и минуты молчания.
Клотильда обошлась без замечания, сказала мягко:
– Это здесь, Валентина. Здесь погибли твои дедушка, бабушка и дядя Николя.
Валентина смотрела вдаль, на аквабайк, который подпрыгивал на волнах в открытом море у мыса Ревеллата. Франк опирался на ограждение, косясь то в бездну, то на моргающий «пассат».
Время замедлилось, как расслабленный отпускник. Секунды, растопленные солнцем, текли, никуда не торопясь. Из проезжающей машины дохнуло жаром, голый по пояс водитель кинул на них удивленный взгляд.
Клотильда ни разу не была здесь с лета 1989 года.
Но тысячи раз думала об этом месте и том моменте. Представляла, что скажет, что почувствует, стоя над бездной. О воспоминаниях, которые нахлынут. О паломничестве, призванном стать данью уважения погибшим и объединить семью.
А муж и дочь все портят.
Клотильда воображала, что Франк и Валу станут деликатно расспрашивать, посочувствуют. Вместо этого они торчат на солнцепеке словно в ожидании машины техпомощи, поглядывают на часы, потом на небо, на горизонт – куда угодно, только не на эти вулканические камни кроваво-красного цвета.
