Десять дней спустя она получает по почте конверт из Ньюарка, Нью-Джерси. Конверт с мягкой подложкой, а внутри – семьсот пятьдесят долларов наличными. Ни письма, ни обратного адреса. Только деньги. Лидия сворачивает купюры в рулончик, прячет его в карман флисовой куртки и отправляется в кофейню. Уже начало февраля, но на окнах до сих пор висят рождественские украшения – из тех, что можно купить в аптеке или супермаркете, картонные санты, красноносые олени, снежинки размером с тарелку. Под потолком и над окнами натянуты гирлянды, а на стойке возле кассы красуется миниатюрная искусственная елка в серебряной мишуре, увенчанная пластмассовым ангелом. Из-за того, что в кармане у нее лежат крупные купюры, Лидия чувствует небывалый прилив сил и душевный подъем. Да, это ее деньги, она их не выиграла, а просто получила обратно, но все равно они греют душу. Быстро выпив кофе, она расплачивается пятидесятидолларовой купюрой. Официантка Эми (она уже явно на восьмом месяце) молча уносит купюру и приносит сдачу – без комментариев и какого-либо интереса. Лидия оставляет на чай пять долларов, надевает флисовую куртку и уходит домой.
Не успев дойти до тротуара, она замечает на парковке парня в зеленом свитере: тот проезжает на велосипеде прямо перед ней. Она и раньше его видела: он частенько тусовался в парке со своими сверстниками, курил. Вроде бы даже работал на Люка – впрочем, на него работали десятки парней в Уэллсе в возрасте от тринадцати до двадцати двух. Как бишь их называла Джун? «Карманники и наркоманы?» Лидия морщится от воспоминаний о ее добродушном подтрунивании и смотрит, как парень нарезает по парковке небольшие круги.
Уж не сын ли это Кейтлин Райли? Нетрудно представить, каких гадостей про Лидию он наслышался от матери. Ах да, Кейтлин ведь давно уже не Райли, а Мур. Она вышла замуж за подрядчика, который выстроил ей огромный дом на Уайлди-роуд, и до родов успела поработать медсестрой в больнице. Странно представлять ее медсестрой и матерью. В старших классах Кейтлин всем рассказывала, будто Лидия подбивает лифчик ватой. Лидия развивалась не по годам быстро и первая в классе обзавелась лифчиком, а в старших классах грудь у нее стала больше, чем у всех остальных девочек потока. На второй день учебы ее прозвали Лактадией. В авторстве клички никто так и не признался, но старшие мальчики стали подсовывать в ее шкафчик непристойные записки (с предложением прогуляться за трибуны, например) и улюлюкать, когда она садилась в автобус. «Напои молочком!» – таким воплем они встречали ее утром и провожали днем. К началу второй недели очень многие девочки – включая Кейтлин Райли – жестоко невзлюбили Лидию. Она была моложе Кейтлин на два года и раньше вообще не попадала в поле ее зрения, а теперь вдруг стала ее заклятым врагом. Кейтлин объявила войну Лидии. «У Лактадии нет молока», – любила приговаривать та и однажды вместе с другими девочками подкараулила ее на школьной лестнице. Они потребовали задрать кофту и доказать, что грудь у нее настоящая, а не ватная. Лидия так испугалась, что не могла даже убежать или послать Кейтлин куда подальше. Она медленно задрала блузку и выставила напоказ свои очень даже настоящие груди. До сих пор она помнит, как стояла, зажмурившись и прикрыв лицо блузкой, а мимо проходили какие-то парни, и один из них схватил ее за правую грудь. Она не видела, кто это был, и от потрясения потеряла дар речи. Когда она наконец опустила блузку, Кейтлин и другие девочки уже мчались вниз по лестнице. Лидия услышала их хохот и крик: «Уродина!» Унижения на этом не закончились, одноклассники то и дело шушукались у нее за спиной, но память о том случае на лестнице, когда она стояла голая, облапанная под укоризненными взорами Кейтлин Райли и ее подружек, до сих пор наводит на нее ужас. Лишь много позже, когда старшие девочки окончили школу, а сама она стала встречаться с Эрлом Мори (тот пользовался популярностью, и никто не осмеливался перейти ему дорогу), пелена ужаса, которая обволакивала ее каждый день на подходе к школе, начала рассеиваться. Сейчас, встречая Кейтлин в магазине или в аптеке, Лидия неизменно опускает голову и прячет глаза, пытается стать невидимкой, будто до сих пор учится в школе.
Лидия еще раз приглядывается к парню на велике. Может, это вовсе и не сын Кейтлин… Раньше она знала многих местных, но, когда Люк окончил школу – и позже, когда Рекс исчез, а заведения вроде «Пробки» перестали ее манить, – она прекратила общаться с кем-либо, кроме работодателей. Постепенно и как-то незаметно Лидия потеряла счет местным свадьбам и разводам, рождениям и смертям. Однако этого парня она всегда замечала. А последнее время – особенно часто. Она вспоминает одну из маминых застольных мудростей, которую та держала наготове на случай сплетен о чьем-нибудь грехопадении: «Недалеко от яблони падают только гнилые яблоки, а хорошие срывают и уносят домой». Лидия никогда не понимала этих слов, но теперь, кажется, начинает понимать – глядя, как парень (сын Кейтлин Райли?) выезжает с парковки и скрывается из виду. Она сминает в кармане упругий рулончик и ускоряет шаг.
Сайлас
Бросив велик за помойкой на Лоу-роуд, он через поле выходит на Херрик-роуд. Поначалу ее не видно, она шагает в семи или восьми домах от него, но очень скоро впереди уже можно различить ее силуэт, руки, карманы джинсов на крепкой заднице, которая так и ходит ходуном. Все как обычно: она идет, он следит. Каждый раз Сайлас понемногу сокращает расстояние. Подбирается все ближе… Сегодня он видит даже очертания трусов и лифчика под ее одеждой. Кто-то ему говорил, что маме Люка за пятьдесят, но, глядя на эту попу в узких джинсах, что покачивается взад-вперед и из стороны в сторону, он думает: да нет, брехня все это. Он видел ее зад в шортах, трениках, обтягивающих и просторных юбках, но чаще всего – в узких джинсах вроде этих. Лидия Мори много ходит пешком. В магазин, в банк и до кофейни. И всегда она будто в каком-то трансе или под кайфом: почти не смотрит по сторонам, не оглядывается. За те месяцы, что Сайлас за ней следит, она еще ни разу его не видела. Сто пудов.
Он ускоряет шаг. Ну и задница, а! Зачарованный ритмичной безупречностью ее движений – вверх-вниз, вниз-вверх, – он думает: нет, у матери не может быть такой жопы. И тут же стыдливо морщится. Надо ж было такое подумать.
Сайлас окидывает взглядом всю ее целиком: руки, пальцы без колец, запястья, потертые кеды, темно-каштановые волосы, выбившиеся из небрежного пучка. Впервые он замечает несколько седых волос и мгновенно признает в ней живого, цельного человека, личность, а не набор соблазнительных частей тела. Она вновь становится для него поводом каждое утро перед работой (а теперь, когда началась школа, только по субботам) бросать велик на Аппер-Мейн-стрит, неподалеку от ее дома. Она – мать его покойного босса. Лидия Мори. Женщина, которой перемывают косточки все кому не лень. Каких только слухов о ней не ходит! Будто бы она – мать наркомана, чья халатность сгубила его самого и еще трех человек в придачу. Помешанная на сексе шлюха, которая изменила Эрлу Мори с рабочим, наркоторговцем, автостопщиком и зулусцем. Мать альфонса, который выкачивал деньги из Джун Рейд, покуда та не послала его куда подальше – а он в отместку порешил и себя, и ее. Чудовище, породившее на свет исчадие ада. Сайлас слушал да помалкивал. Ничего хорошего про Лидию Мори не говорили, если не считать комплиментом «лучшие сиськи в округе Личфилд». Так выразился его отец, когда они стояли на светофоре, и мимо прошла Лидия в топе с открытой спиной. «Девицы из “Пробки” рядом не валялись», – добавил он. Мамы в машине не было. Она никогда не любила Лидию Мори и говорила, что та «непутевая». А однажды, поболтав по телефону с подругой – спустя несколько дней после пожара, – сказала так: «Видно, никто не предупредил Лидию, что от кобеля не только блох подцепить можно, но и залететь. Никогда не пойму, как Джун Рейд могла связаться с этим шелудивым отродьем». И даже тут Сайлас промолчал.
