Лидия стоит перед четырьмя женщинами. Трем из них лет пятьдесят – шестьдесят, как и ей, одной – двадцать с небольшим. Как раз ее она знает. Это Холли, Лидия училась в школе с ее матерью. Та была на несколько лет старше и никогда с ней не дружила. Проходят секунды, а Лидия все стоит в опустевшем кафе перед тетками, которые – если не считать Холли – отродясь ничего не делали руками, которых каждую минуту легкой и беззаботной жизни пестовали и холили сперва любящие родители, а потом друзья, парни, мужья, коллеги, дети и внуки. Эти женщины хорошо устроились, их любят. Они глядят на нее во все глаза, словно бы на них только что наорали вилки или тарелки.
– А вы, простите, кто?! – вопрошает шумная дама, мгновенно разрушая Лидино мимолетное чувство превосходства. «В самом деле, кто я? – спрашивает она саму себя. – Да никто. И всегда была никем. Чьей-то домработницей, дочерью, женой и матерью – да. Все эти роли мне не удались, и теперь у меня нет роли». Колени у Лидии подгибаются, в нос шибает резкий запах собственного пота. Ей нечего сказать этим женщинам, она способна лишь потребовать их внимания. Холли заговаривает:
– Лидия… то есть… миссис Мори… Простите…
Лицо Лидии вспыхивает, когда она слышит собственное имя, а в груди поднимается паника, похожая на физическую боль. Прежде чем кто-либо успевает сказать еще хоть слово, она разворачивается к своему столику, кладет на него пропитанную потом пятидолларовую бумажку и бормочет себе под нос:
– Этот бандюк был моим сыном.
– Простите, как вы сказали? – спрашивает шумная дама высоким голосом, в котором больше упрека, нежели любопытства.
Лидия поворачивается к ней.
– Мой сын, дура тупая. Он… он был… мой сын.
Говоря это, она делает шаг вперед и вдруг замечает, что шумная дама вся съежилась. Только тут она понимает, что занесла руку для удара. Опомнившись, она как можно быстрее и ровнее устремляется к выходу из кафе, потом выбегает на парковку и сворачивает на тропинку к дому.
Наконец-то она узнала, что говорят про ее сына люди. Так она и думала. За полгода эти слова ни разу не добрались до ее ушей, а теперь вот добрались, и она хочет убежать от них, скрыться, уйти. Позвонить некому, некому пожаловаться. А когда-то было кому? Она прокручивает в голове имена людей, которые были в ее жизни: Эрл; мама; папа, который умер до ее рождения; отец Люка – мимолетное знакомство; Рекс (а вот это знакомство длилось слишком долго, за что она никогда себя не простит); Люк; Джун. Никого из них она не может и не могла назвать своими. Они либо принадлежали кому-то другому, либо волею судеб оказались далеко, вне ее досягаемости. Лидия привыкла к одиночеству, но почему-то только сейчас, спустя столько времени, оно стало невыносимым.
Тротуар весь усыпан скользкими листьями. В этом году они поздновато изменили цвет, некоторые даже до Хеллоуина дотянули – и упали лишь с первыми могучими порывами нористера. Теперь они всюду. Лидии хочется побежать, но она ступает медленно и осторожно – мимо автомастерской, благотворительного секонд-хенда, цветочной лавки, исторического общества, магазина тканей, городской библиотеки и начальной школы – боясь упасть и привлечь к себе еще больше внимания.
Каждый день, даже в дождь, она идет пешком. Ее машина, старый светло-голубой «Шеви Люмина», уже больше месяца стоит без дела за многоквартирным домом, где она живет. Лидия и раньше-то ездила на машине только на работу, а в город при необходимости ходила, экономя бензин. Сейчас она ходит в продуктовый да в кафе, больше некуда, и всегда, в любую погоду – пешком.
Она проходит мимо церкви Святого Давида, где хоронили Люка – в эту же церковь мать водила ее маленькой девочкой, в канун Рождества и на Пасху. «Есть Бог или нет, лучше перестрахуемся», – говорила она. По этой же причине она настояла на том, чтобы с Эрлом они поженились тоже в церкви. Со дня свадьбы и до похорон Люка Лидия ни разу там не была. Удивительное дело, за тридцать с лишним лет церковь ничуть не изменилась. Тот же темный деревянный пол и мрачные витражи. «Бога нет», – прошептала она в тот день себе и своей покойной матери. А если и есть, то давным-давно не смотрит в ее сторону.
Она проходит мимо домика рядом с пожарной частью, в котором прошло ее детство; затем мимо дюплекса в викторианском стиле, где она так недолго жила с мужем; мимо квартиры над автомастерской Барта Питчера, где провела последние пятнадцать лет жизни ее мать; мимо квартиры за винной лавкой, где Лидия жила после развода и воспитывала маленького Люка. Теперь надо бы уехать, думает она, ныряя под низкую ветвь раскидистого дерева. Здесь у нее никого не осталось. Да и нигде никого нет. Было время, пока Люк не вырос, когда она не чувствовала себя одинокой. Но потом сын открыл для себя плавание, друзей и начал занимать отдельный мирок, не пересекающийся с ее миром, хотя они и жили под одной крышей. Много позже, уже после тюрьмы и долгих лет отчуждения, Люк вернулся – по настоянию Джун. Тогда началась аномально счастливая пора в ее жизни, которая теперь кажется выдумкой, фантазией или басней, в которой какому-нибудь бедолаге показывают рай, чтобы тут же его отобрать. Она и есть этот бедолага. Люк впустил ее обратно в свою жизнь и привел Джун. Она стала для Лидии настоящим открытием, откровением. А потом они оба исчезли в облаке черного-пречерного дыма.
Лидия пинает собранные в кучу листья и думает о том, сколько тысяч раз ходила этой дорогой. Сперва ребенком, потом подростком, потом матерью – и вот теперь. Едва ли найдется на свете хоть один человек, который столько бы здесь ходил. Мои ноги – легенда для этого тротуара, думает она почти с улыбкой. Неожиданная и забавная мысль на доли секунды разбивает даже панику, заставившую ее сбежать из кафе. Лидия затаивает дыхание, проходя мимо кладбища (пожалуй, единственная примета, в которую она верит с детства). Дойдя до угла, которым заканчиваются кладбищенские земли, она выдыхает и представляет себе сонмы призраков – среди которых духи ее родителей, – что ждут ее за воротами. Люк покоится на маленьком погосте за церковью Святого Иоанна, где должна была выйти замуж Лолли Рейд, прямо через дорогу от их дома. Лидия сразу решила, что похоронит сына именно там. Она выкупила еще два места рядом с могилой Люка, одно для себя и одно – хотя рассказать об этом она не успела – для Джун.
Перейдя дорогу и вновь ступив на тротуар, она вдруг замечает, что за ней кто-то следит. Она даже слышит шаги, но вокруг никого – только по улице едет на велосипеде какой-то подросток. «Сегодня призраки вышли на прогулку», – говаривала ее мама такими хмурыми зимними днями. Лидия идет дальше, только быстрее, и вспоминает, как Люк однажды назвал ее призраком. Они тогда еще не общались, это было до знакомства с Джун. Он стоял в продуктовом перед морозильными шкафами с пиццей и мороженым. Она увидела, как Люк заходит в магазин, и вошла следом: наблюдала с безопасного расстояния, как сын постепенно набивает тележку продуктами. Он вышел из тюрьмы и уже провел в городе целое лето, но до сих пор не поговорил с ней, хотя она оставляла ему многочисленные записки и сообщения на автоответчике. Футболка была явно мала Люку и задралась на спине, когда он нагнулся за пакетом льда. Лидия увидела толстый шнур его позвоночника и бугры мышц под темной кожей, похожие на змей. «Как это я смогла создать нечто столь прекрасное?» – подумала она тогда, любуясь сыном. Вдруг Люк заметил ее, замер на секунду-другую, глядя ей в глаза, а потом начал отворачиваться. Но прежде выплюнул: «Прочь, призрак!»
