– Даже не произноси этого.
Но она не слушает.
– Грег говорит, ему не хватает персонала этим летом. Особенно после… – она обрывает фразу с таким лицом, как будто надкусила лимон. А значит, она едва не сказала что-то, чего не должна говорить. – Что ж, он найдет применение лишней паре рук. Это физический труд, и ты будешь на воздухе. Тебе это будет полезно.
Кажется, меня уже подташнивает от того, что родители заставляют меня что-то делать, притворяясь, что это ради моего же блага.
– Это несправедливо, – заявляю я.
И едва сдерживаюсь, чтобы не добавить: «Вы никогда не заставляете Дару что-либо делать». Но я решаю не упоминать ее, так же как избегаю спрашивать, где она. Если она собирается притворяться, что меня не существует, я могу поступить с ней так же.
– Мне необязательно быть справедливой, – говорит она. – Я твоя мать. Кроме того, доктор Личми думает…
– Мне плевать, что думает доктор Личми.
Я отодвигаюсь от стола с такой силой, что ножки стула царапают линолеум. Из-за жары и влажности в доме очень тяжелый воздух вентиляции. Так вот каким будет мое лето: вместо того чтобы валяться в просторной спальне в доме отца, выключив свет и врубив кондиционер на полную мощность, я буду жить в одном доме с сестрой, которая ненавидит меня, и прислуживать в древнем парке развлечений, куда наведываются только фрики и старики.
– Теперь и ты начинаешь разговаривать, как она, – мама выглядит абсолютно измотанной. – Тебе не кажется, что одной такой вполне достаточно?
Дара нередко становится не только темой нашего разговора, но и аргументом в нем. Даже в ее отсутствие. Сколько я себя помню, все вокруг сравнивали меня с Дарой: «Она не такая симпатичная, как ее младшая сестра… скромнее, чем младшая сестра… не такая популярная, как ее младшая сестра…»
Единственное, в чем я превзошла Дару, это ординарность. И хоккей на траве – как будто умение гонять шайбу по траве может стать основной характеристикой личности.
– Я не такая, как она.
Ухожу из кухни прежде, чем мама успевает мне ответить, и, едва не споткнувшись о брошенные в холле резиновые сапоги, взбегаю вверх через две ступеньки. Повсюду произошли какие-то изменения. Одни привычные мелкие детали отсутствуют, другие появились. Например, небольшие пластиковые гномы-светильники рядом с маминой спальней или одинокое пятно ковра в кабинете, где раньше стояло любимое кожаное кресло отца, невероятно уродливое, и множество картонных коробок со всякой ерундой, как будто в наш дом медленно въезжает другая семья или сами мы медленно выезжаем.
По крайней мере, мою комнату не тронули: все книги расставлены как положено, кровать аккуратно заправлена покрывалом пыльно-голубого цвета, а мои детские мягкие игрушки, Бенни и Стюарт, занимают мои подушки. На прикроватном столике я замечаю наше с Дарой фото в рамочке. Оно было снято на Хэллоуин в тот год, когда я только перешла в старшие классы. На фото мы обе одеты в костюмы ужасных клоунов и с краской на лицах выглядим едва ли не близнецами. Я быстро пересекаю комнату и кладу фото лицом вниз. Затем, немного подумав, убираю его в ящик.
Я даже не знаю, что хуже: что я дома и здесь так много всего изменилось, или что я дома, где столько всего осталось прежним.
Над головой у меня раздаются шаги. Это Дара ходит по своей комнате на чердаке. Значит, она все же дома. Внезапно я чувствую такой прилив гнева, что хочется по чему-нибудь стукнуть. Во всем виновата Дара. Это Дара перестала со мной разговаривать. Это Дара виновата, что я брожу по дому с ощущением, будто в груди у меня шар для боулинга, угрожающий в любую секунду упасть, пройдя через желудок, и размазать по полу мои кишки. Это она виновата, что я не могу спать и не могу есть, а когда пытаюсь, меня начинает тошнить.
В другое время мы бы вместе посмеялись над папиной новой подружкой, и Дара придумала бы ей секретное злое прозвище, так что мы могли бы обсуждать ту прямо перед носом, а она ни о чем бы не догадалась. В другое время Дара могла бы пойти со мной на работу в ФэнЛэнд, просто чтобы составить мне компанию, просто чтобы мне не пришлось в одиночку отскребать стариковский запах и детскую рвоту с древних аттракционов. И мы бы соревновались, кто найдет больше поясных сумок за час или кто выпьет больше колы, не рыгнув.
В другое время она превратила бы все это в веселье.
И, еще не решив окончательно, что я ей скажу, я возвращаюсь в коридор и поднимаюсь по лестнице, ведущей на чердак. Наверху воздух еще горячее. Мама с папой переселили Дару с первого этажа на чердак в середине ее первого года в старшей школе, полагая, что оттуда ей сложнее будет улизнуть ночью. Но она стала выбираться через окно и спускаться, используя решетку для плетистых роз в качестве лестницы.
Дверь в комнату Дары закрыта. После одной из наших ссор она написала «НЕ ВХОДИТЬ» большими красными буквами прямо на двери. Родители заставили ее закрасить надпись, но при определенном освещении она все еще различима под слоем краски «Яичная скорлупа, оттенок 12».
Я решаю не стучать. Вместо этого я, словно коп из сериала, резко распахиваю дверь, будто ожидаю, что она может наброситься на меня.
В ее комнате, как всегда, бардак. Простынь наполовину сползла с кровати. На полу валяются джинсы, обувь, блестящие рубашки и открытые топы, и еще куча всякой ерунды, которая обычно скапливается на дне сумки: жвачка, «Тик-так», мелочь, полученная на сдачу, колпачки от ручек и сломанные сигареты.
В воздухе еще витает легкий запах корицы – любимый аромат Дары.
Но ее самой нет. Окно открыто, и легкий ветер треплет занавески, создавая мелкую рябь. Я пересекаю комнату, изо всех сил стараясь не наступить на что-нибудь хрупкое, и высовываюсь в окно. Как всегда, инстинктивно сначала окидываю взглядом дуб, на котором раньше Паркер вешал красную футболку, если хотел, чтобы мы зашли поиграть в то время, как нам полагалось делать домашнюю работу или спать. Тогда Дара и я вместе соскальзывали вниз по розовому кусту, отчаянно стараясь не хихикать, и, взявшись за руки, бежали на встречу с ним в наше секретное место.
Конечно, сейчас красной футболки нет. Но куст немного колеблется, и несколько недавно оторвавшихся лепестков опускаются, кружась на ветру. Я замечаю едва различимые следы на земле. Подняв глаза, я, кажется, вижу яркое пятно, сияющую кожу и темные волосы, мелькающие между деревьев, кучно растущих позади нашего дома.
– Дара, – кричу я. – Дара!
Но она не оборачивается.
Дара, 17 июля
Я не спускалась по розовому кусту с момента аварии и сейчас переживаю, что запястья могут подвести. После аварии меня собирали по кускам, в течение месяца я не могла даже вилку держать. Приходится спрыгнуть в нескольких футах от земли, и мои лодыжки тут же напоминают о себе. По крайней мере, я приземлилась и не рассыпалась на кусочки. Наверное, от всей этой физиотерапии все же есть толк.
Я ни в коем случае не хочу видеть Ник. Только не после того, что она сказала.
