Книга Самые родные, самые близкие (сборник), страница 54. Автор книги Мария Метлицкая

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Самые родные, самые близкие (сборник)»

Cтраница 54

По щеке скатилась слеза. Маша молчала. Очень хотелось на воздух, разболелась голова, затекла спина. Было душно, накурено, дымно.

Золотогорский это понял, распахнул окно, впустил воздух. Стало полегче. Она смотрела на него и чувствовала одно – раздражение, даже злость. Все зыбкое очарование, флер загадочности, таинственности исчез – как не было. Он уже не казался Маше красивым – помятый немолодой мужик. И его чарующий голос теперь раздражал – какой-то бубнеж, вялый гундосый бубнеж, сплошное нытье – и все. И комната эта! Почему она показалась ей такой уютной? Такой «со вкусом»? Бред. Пыльный диван со следами от кошачьих когтей, потертое кресло с залысинами. Затертый ковер с темными старыми пятнами. Наспех заштопанный плед. Кобальтовая чашка со склеенной ручкой. Выцветший абажур – наверняка тоже полный пыли и трупов мух и ночных бабочек. Чем она была так очарована? Как он смог околдовать ее, этот никчемный и нудный старик? Да, разумеется, он неудачник – ни семьи, ни детей. Первая жена выперла, вторая спилась. Про дочь ничего не знает. И слава богу – на черта ей такая родня? Одни убытки, как говорила бабушка. И домик этот сиротский! Крышу он перекрыл – ха! Есть чем гордиться. Копил небось на эту крышу сто лет. И халат этот задрипанный – тоже мне, помещик в усадьбе! Рукав зашит, подол обтрепался. На черта этот Золотогорский мне сдался? Бубнит, бубнит, никак не остановится. Небось и поговорить не с кем. Кому интересно слушать старого трепача?

Как он раздражал ее, господи, как выбешивал! Как ей хотелось засмеяться ему в лицо – в его значительное лицо с остатками былой красоты. Засмеяться и сказать: «Дядя, ты лузер. Сидишь в своем жалком театрике и корчишь из себя везуна, фаворита судьбы. Не надо, не стоит стараться, я все про тебя понимаю. Все вижу насквозь. Ты одинокий, усталый, немолодой дядька. И ничего у тебя нет – ни-че-го! Кроме твоих постоянных поклонников, которые – уверена – тебе осточертели. Одни и те же лица, прости господи! Каждый день одни и те же лица. Такие же потрепанные и жалкие пенсионеры, коротающие свои убогие и скучные дни. Ну сколько можно? И интриги осточертели – они безусловно есть, какой театр без них? Мелкие, провинциальные интрижки – зависть, сплетни. И дома тебя никто не ждет – кому ты нужен? Тоже мне, герой романа! Все ты пустил по ветру, дядя. Всю свою жизнь. И что в итоге? Да ничего. Нищета и одиночество. Король говна и пара – вот кто ты есть. И ты мне надоел. Вот встала бы и ушла. А неловко. Мама хорошо воспитала, твоя бывшая и оставленная тобою же жена. К тому же я человек благодарный. За ночлег спасибо, за оладушки твои, за чаек. И – будь здоров, дядя! Удачи тебе во всех начинаниях. Ну и не хворать тебе, что уж там!»

Маша невежливо глянула на часы.

– Валентин Петрович! Я все понимаю. Говорить о своей жизни можно долго и даже бесконечно. Но время, простите! – И она невежливо постучала пальцем по циферблату. – Если можно, коротко расскажите о своей жизни здесь, в местном театре. Так, в двух-трех словах.

Он, кажется, удивился перемене ее настроения и совсем растерялся – куда делась эта тихая, вежливая и крайне учтивая девочка? «Милая девушка», как он ее называл. Перед ним сидела столичная фифа со стальным взглядом голубых ледяных глаз, недобро поджатыми губами и насмешливо вздернутым подбородком. Жесткая, хмурая и раздраженная. Нетерпеливая и недовольная. Вот только чем?

– Да-да, конечно! – поторопился ответить ошарашенный Золотогорский. – Я все понимаю – время! Осталось минут сорок, не больше, и я закончу.

– Двадцать, – холодно проговорила Маша.

Он обескураженно развел руками и расстроенно, обреченно кивнул.

Больше вопросов она не задавала.

Он говорил сбивчиво, смущенно, заглядывая ей в глаза, и было видно, что он робеет. Рассказывал ей о театре: «Да, здесь все сложилось. Здесь повезло. Наверное, настал мой звездный час. И главный оказался моим близким приятелем. Наверное, у каждого актера есть свой возраст и свои герои, которые ему удаются лучше всего. Театр – мой родной дом, а может, даже первый. – И Золотогорский жалко улыбнулся. Он видел, чувствовал, что ей все это уже неинтересно.

Маша перебила его:

– Все понятно! Спасибо, Валентин Петрович! Мы закончили. – Она резко встала из-за стола. Хотелось поскорее уйти из этой потрепанной, как старый плюшевый жакет, комнаты, сбежать от этого невыносимо сладкого, удушливого, вызывающего першение в горле вишневого табака, от его воспоминаний, в которых звучит только одно – оправдание. Оправдание самого себя, самого несчастного, одинокого и всеми оставленного. Сбежать из этого тихого городка, с его кривыми, неровными, скользкими и от того опасными улочками, плохо одетыми людьми с потерянным взглядом, обреченными на неудачи. От невыносимого запаха старых автомобилей, которым давно надлежало гнить на помойке, а не пыхтеть, отравляя все вокруг – и без того убогое и унылое до смертной страшной тоски.

А главное – сбежать отсюда, из этого дома. Подальше от Золотогорского. Теперь он и вовсе не казался ей красавцем. Со злым удовольствием она подмечала обвислые сизые щеки, острый кадык, седые щетинистые брови, неухоженные ногти. Даже подбородок с «расщелиной», наверняка восхищавший женщин, ей разонравился. Как же, это всегда считалось символом мужественности, ага.


Он, этот одинокий и всеми покинутый жалкий тип, так и не понял главного. И уже не поймет никогда. Почему Машина мать выгнала его. По его собственному мнению, потому что он был слишком гордый. А на деле – потому что он был тунеядец, не желающий идти на компромиссы, подумать о семье, о ребенке. Спокойно принимающий помощь родителей жены, но при этом ни разу не принявший их образ жизни, их правила и устои.

Он легко согласился на переезд в Х., осудив при этом свою молодую жену, мать своей маленькой дочери: испугалась трудностей быта, не вышло из нее декабристки, увы! И снова ему, бедному, не повезло. Он винил во всех бедах других. Не себя.

А что на самом деле? Мать, молодая и растерянная женщина, почти девочка, испугалась переезда, долгой дороги, неустроенности, общежития. Здесь, дома, в родном городе, ей, конечно, было спокойнее. Здесь были дом, родители, помощь. К тому же она не захотела бросать институт, даже ради любимого человека. А ведь она его очень любила. Пока не осознала его колоссальный, запредельный эгоизм, нарциссизм, неумение слышать других.

Он отказывался от халтуры, брезгуя случайными заработками – это было ниже его достоинства. А она, кормящая мать, по ночам, пока он сладко спал, переводила статейки в журналы. Мама и потом всю жизнь подрабатывала – его алименты слезы, денег всегда не хватало. А ей хотелось дать дочке лучшее. Маша все помнила, как она открывала глаза по ночам и видела маму, склоненную над переводами, и тусклый свет настольной лампы, ее измученное и бледное лицо.

Вторая жена Золотогорского, по его же словам, была несчастной пьянчужкой – вот кого пожалеть. Бедняжка! Наверняка влюбилась, глупая, в молодого актера, да к тому же красавца. Конечно, он ей изменял, сто процентов! Такой, как он, не откажется. И вот на глазах стареющей примы молодой муж крутит романы. А она бьется в истерике, сходит с ума от ревности, устраивая скандалы. И пьет. Все больше и больше. Он тяготится ею в открытую, уже не скрывает любовниц. Зачем же отказывать себе в удовольствии? Наверняка все было именно так, банально и пошло. Ну и в конце концов она умирает. От пьянства, тоски или горя – какая разница? Но после ее ухода ему стало легче – сложно жить со стареющей пьющей женщиной.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация