Митя ойкнул и хлопнул себя ладонью по лбу.
– Боже! Какой я кретин! Машка, тебе же звонили из журнала «Новый город», женщина какая-то, представилась помощницей главного. Я посмотрел, кстати, хороший журнал. Звонили на городской – на прежней работе им дали твой старый мобильник. Сетовали, что два месяца не могут тебя найти – обыскались. В общем, желают видеть тебя как можно скорее – говорят, есть вакансия и вообще интересные мысли. И еще попросили какой-нибудь репортаж, статью или очерк.
Маша вздрогнула и спешно, словно боялась не успеть, перебила мужа:
– Слушай, Мить!
И он увидел, как загораются, оживают, вспыхивают ее глаза.
– Слушай, Мить! – хрипло повторила она. – А ведь можно придумать новый цикл – актеры провинции.
Митя задумался.
– Здорово! Здорово ты придумала, Мань! Ведь они там не очень счастливые, правда? Их даже немного жалко. Думаю, что получатся не самые веселые истории, правда? Все-таки, наверное, у них не очень-то в жизни сложилось: бедные провинциальные театры, нищие декорации, старый заезженный репертуар, полупустые залы, маленькие зарплаты. А ведь им всем наверняка хотелось вселенской славы и почестей, известности и наград, репертуара и широкого экрана. И громких аншлагов на столичных сценах.
Маша молчала и смотрела перед собой. Она вспоминала маленький домик под зеленой крышей, хлипкий забор с прорехами. Старый абажур и потертый диван, рыжего кота на подоконнике и варенье в лиловой вазочке. Она видела своего отца, немолодого и одинокого, в обрезанных валенках и старенькой кацавейке. Она вспоминала его голос, его глаза, светло-голубые, точно такие, как у нее. И запах оладий, которые он испек в то утро для нее. И запах его табака, густой вишневый аромат, от которого немного кружилась голова. Или это было совсем не от табака?
– Митя, – тихо и жалобно сказала она, – а мы можем вернуться?
– А что, Маш, очень надо? Тебе вроде там надоело? – Он с нескрываемым удивлением смотрел на по-прежнему молчащую Машу.
Она горько всхлипнула, оттерла ладонью слезу и тихо ответила:
– Мне очень надо, Мить. Да, очень надо. Я тебе потом все объясню, договорились? А ты дай слово, что не будешь меня ругать. И еще что не обидишься, ладно?
Митя резко повернул руль. Они возвращались в К.
Приезжие
Звонок раздался в половине одиннадцатого. Назавтра предстоял рабочий день, и Лагутин уже собирался спать.
– Кто-кто? – переспросил он.
Слышно было ужасно. А когда услышал короткое «Нина», сразу понял: отец.
В последние годы эта самая Нина была сиделкой отца.
– Я понял, – ответил Лагутин и поспешно добавил: – Конечно! Рано утром я вылетаю.
Отец… После смерти первой жены, матери Лагутина, он очень рьяно стал устраивать новую жизнь, но неудача – жизнь еще раз дала серьезный сбой, через несколько лет он снова оказался вдовцом. Фатально не повезло.
Отец и их отношения Лагутина волновали не очень – все давно поросло жухлой травой. А то, что отец стар и нездоров, так здесь совесть Лагутина была абсолютно, кристально чиста – уход за ним он обеспечил.
Он достал из комода бутылку виски и плеснул в стакан. Одним махом выпил и плюхнулся в кресло. Глянул на часы – похороны послезавтра. Успеет? Билет, расписание – что там еще? Да, взять денег! Конечно, снять в банкомате. А сколько? Да черт его знает. Когда хоронили маму, все было не так – другая страна, другие деньги.
Он открыл Интернет и набрал в поисковой строке расписание авиабилетов на Москву. Давненько он не был в родном городе. Ох, как давно, четыре года назад. И, что самое странное, совершенно по нему не скучал.
Билет, конечно, нашелся. Стоил он ого-го, но кто думает про это в такие моменты?
После смерти матери Лагутина, примерно через полгода, отец женился и переехал в квартиру новой супруги. Лагутин так и не смог простить ему эту поспешность и именно тогда, в те страшные месяцы, перестал с ним общаться – совсем. Чуть позже он понял, что обида его была признаком юношеского максимализма и что так яростно негодовать, скорее всего, не стоило.
Спустя лет пять он восстановил отношения с отцом, но прежней любви и близости не получилось. Нет, он бывал у него дома, в новой семье. И ничего криминального там точно не было – нормальной теткой оказалась эта новая жена, вполне нормальной – моложавой, домовитой, хозяйственной, ловкой, гостеприимной. Было заметно ее волнение, когда Лагутин впервые пришел в их с отцом дом. Тогда она расстаралась – холодцы, пироги, салаты. Все вкусно, обильно, красиво. Но в рот ничего не лезло. Он смотрел на отца, наблюдая его в совершенно других декорациях, и не узнавал. Это был другой, незнакомый ему человек. А перед глазами стоял тот, его отец, горячо когда-то любимый. Сейчас напротив него сидел и глупо хихикал чужой, смущенный, растерянный дядька.
Квартирка, кстати, была вполне уютная и чистенькая – жена отца, Полина Сергеевна, хвалилась ремонтом:
– Все своими руками, все! Все вместе с Петенькой. – Тут она смутилась и продолжила уже не так бойко: – Обои вот… Линолеум, плитка. А шторы какие? Петенька выбирал!
От неожиданности Лагутин вздрогнул и коротко глянул на отца. Тот все понял и опустил глаза – ему тоже стало неловко. А шторы, кстати, были ужасны – оранжевое на ядовито-зеленом. Кошмар. Мама бы такие никогда не повесила.
Лагутин диву давался: никогда за отцом подобных талантов не наблюдалось – вот чудеса! «Отец – человек неприспособленный, – повторяла мать, – и к нему лучше не обращаться – дороже выйдет». Она освободила его от всех домашних дел – мечтала, чтобы он защитился: сначала кандидатская, потом докторская. Она искренне считала, что мужчина обязательно должен сделать карьеру и отвлекать его на остальные дела неправильно, поэтому взвалила все на себя – дом, сына. При этом, конечно, работала, но на привилегированном положении, на пьедестале, всегда оставался отец. При этом мать еще и сделала неплохую карьеру – довольно быстро стала начальником отдела, кстати, самым молодым в институте. Да и, честно говоря, зарабатывала больше отца.
Жили они хорошо, без скандалов, разборок, претензий. Растили сына, ездили в отпуск, ходили в театры, принимали гостей. Лагутин рос благополучным мальчиком в благополучной семье. Все было прекрасно. А потом мама заболела. Лагутину было шестнадцать. Она долго скрывала от них диагноз – берегла. Сына – понятно. Подросток, тяжелый возраст. Но мужа? Зачем? Открылась ему поздно, когда уже не давали надежды. Почти не давали надежды.
Отец страшно растерялся – и мать же его утешала, ругала себя за то, что решилась сказать. Переживала страшно – за него переживала, не за себя. Таким она была человеком. Держалась до последнего и держала себя в руках – при них ни одной слезинки, ни одной. Только улыбка была у нее тогда какой-то дрожащей, что ли? Слабой, беззащитной, изнеможенной, истощенной, как и она сама. И было видно, что ей страшно неловко – поставила своих любимых и близких в такое вот положение.
