– Пить хочешь? – спросила Цовинар.
Юноша замотал головой. Она сходила в дом, заварила чаю, перелила в термос – чтоб не расплескать по дороге, вернулась. Налила в крышечку, поднесла к его губам, он испуганно отпрянул.
– Пей!
Юноша заплакал.
– Пей! – попросила Цовинар.
Дверь резко распахнулась, в проеме возник отец.
– Ты что тут делаешь?
– Напоить хотела, – обернулась к нему Цовинар. – А он не пьет, боится, наверное, что чай отрав…
Отец схватил ее за плечо, грубо дернул вверх, заставляя подняться.
– Ты кого чаем поить собралась? Ты! Кого! Чаем! Поить! Собралась?!
Лицо его – страшное, неузнаваемое – нависло над ней, Цовинар зажмурилась, чтобы не видеть отца таким, каким не хотела его знать. Термос выскользнул из пальцев и, обдав ногу кипятком, покатился по полу.
С шумом отворилась дверь сарая:
– Сынок, сынок! – закричала бабушка.
Отец выпустил ее плечо. Выскочил, в сердцах пнув термос. Тот отлетел к стене и, жалко хрустнув, рассыпался на осколки.
Цовинар утерла слезы. Сердце билось так, что казалось – не выдержит и разорвется. Она несколько раз глубоко вздохнула, унимая колотьбу в груди, подняла упавшую куртку, которую накинула на плечи, выходя из дому, надела ее, бесцельно пошарила в кармане, нашла конфету. Развернула, откусила половину. Прожевала и проглотила, не ощущая вкуса. Подошла к заложнику.
– Видишь, не отравленная.
Она поднесла к его губам конфету. Он с жадностью съел.
Пахло от него пóтом и нечистотами, крепко связанные руки и ноги кровили там, где веревка натерла кожу. Цовинар хотела ослабить ее, но бабушка не дала, только помогла ему подняться и привалиться спиной к стене. Попросила внучку принести теплой воды, мыло и старые кухонные полотенца, которые отложила на тряпки.
Отца дома не было, винтовка исчезла, оставив на побелке неопрятный темный след. Цовинар смочила палец слюной, попыталась оттереть грязь, но сделала только хуже.
Вечером она снова заглянула в сарай. Юноша спал, свесив голову на грудь. Она разбудила его, напоила чаем. Он поднял на нее глаза, хотел о чем-то спросить, но не решился.
– Не бойся, – сказала она.
Дождавшись глухой ночи, бабушка развязала веревки, вывела его к заброшенному винограднику. Показала, в какую сторону идти. Он поцеловал ей руку и канул в темноту. Какое-то время было слышно, как он продирается сквозь заросли, потом настала тишина.
К следующему вечеру Цовинар собрала немного припасов: хлеб с сыром, обязательную горсть конфет и яблоко. Без четверти семь она сидела на скамейке автобусной остановки и, придерживая на коленях узелок с едой, ждала маму.
Лето
У Пэл-Анесанц Арменуш пять дочерей: старшей шестнадцать, младшей – семь.
У Пэл-Анесанц Арменуш корова Косуля, коза Тило, собака Валет. Ну и всякой домашней птицы полный курятник: безымянные цесарки, гуси-куры-фазаны. И индюк Душман – сволочь и террорист, держащий в страхе всю округу. Арменуш аж руками разводит – ишь, бессовестный, собаке сто очков вперед даст. Валет виновато скулит, прячет нос в лапы. В отличие от индюка, он добрый самаритянин: заходи в дом, забирай что хочешь, возвращать не надо. Душман же словно вестник апокалипсиса: пестроглазый, всклокоченный, лютый. Толстый и криволапый, но на удивление резвый: с места сто двадцать берет. Идет на таран, не разбирая дороги. Каждый непрошеный гость – кровный ему враг. Налетает, кулдычет, норовит вытолкать в калитку. Недавно к соседям городские приезжали – на черной машине. Душман разглядел свое отражение в ее лакированном боку, записал во враги, извелся, атакуя. Не сразив соперника, с досады выдрал на своей груди клок перьев.
Арменуш его потом совестила:
– Перед людьми нас позоришь. Как тебе не стыдно!
Душман молчал, скривив в презрительной ухмылке клюв.
– Вот ходи теперь плешивый и встрепанный!
– А-хло-кло-кло-кло-кло!
– Захрмар
[18]! Сам позорится, сам ругается!
Всякое утро Арменуш похоже на другое, всякий вечер повторяет предыдущий. И последующий. Подоить и выпустить в стадо корову и козу. Задать корм птице. Прополоть и полить огород. Прокипятить молоко, часть пустить на сливки и масло, остальное – на творог и сыр. Замесить тесто. Подгонять младших дочерей, чтобы те убрались в своей комнате. Затопить печь. Накрыть стол к завтраку. Проследить, чтобы кто-нибудь из девочек вымыл посуду – по своей воле не станут, отлынивают от домашней работы. Испечь ореховую гату, дать ей остыть, сложить в ивовую корзину. Снарядить старших дочерей на базар – продавать. К полудню, когда солнце, дыша печным жаром, утвердится на макушке небосвода, развесить во дворе выстиранное белье и наконец-то разогнуть спину. Немного отдыха – и по новой: глажка, готовка, шитье-штопанье. Дождаться возвращения старших дочерей, накрыть стол к ужину. Загнать птицу в курятник, попутно совестя Душмана. Встретить стадо. Подоить корову и козу. Часть молока пустить на мацун, другую убрать в холодный погреб. Не забыть пожелать доброй ночи Валету. Проследить, чтобы девочки помылись и высушили волосы. Заплести им косы. Благословить перед сном.
Ночью, когда луна выкатится из-за плеча Хали-кара и осенит притихший мир несмелым сиянием, Арменуш притушит в доме свет, зажжет масляную лампу и заварит себе чаю с чабрецом. Разложит на столе листы бумаги, придирчиво перечитает то, что написала вчера, вычеркивая целые предложения и абзацы. Перепишет. И продолжит с прерванного места:
…хочется, чтобы вечное лето. Чтоб крыши, опаленные солнцем. Чтоб лился жарким полднем на ладони настойчивый стрекот цикад. Чтоб птичий гомон и поздние закаты. Чтоб небо по ночам густое и близкое – встал на цыпочки и зачерпнул полные пригоршни черничного молока. Чтоб ветер шумел в высоких дубовых кронах – так, как умеет только он. Так, словно дышит: хшшш-шшш, хшшш-шшш…
Засыпает Арменуш далеко за полночь. Просыпается ни свет ни заря.
– Может, сегодня папа приедет? – спрашивает младшая за завтраком.
– Может, приедет, – соглашается Арменуш.
Старшие переглядываются, фыркают, но, поймав взгляд матери, притихают. Отца они видели два года назад. Приехал на неделю, уехал.
Деньги, правда, исправно присылает, небольшие, и все же. Иногда звонит – доченьки, доченьки. Младшие с ним охотно общаются, старшие поздороваются – и передают трубку. Арменуш увещевает – поговорите с ним, это же ваш отец, родная кровь, опора и защитник. Старшие сердятся: «Какой он нам защитник?! От Душмана больше толку, чем от него. И даже от Валета толку больше!»
