Казинанц Оганес идет по коридору, держась за стену. Тридцать шагов прямо, толкнуть дверь, повернуть налево – еще десять шагов, а потом снова прямо. Выйти на веранду, пройти в дальний угол. Взять у Нугзара папиросу, затянуться.
На заборе, наблюдая мир то одним, то другим желтым глазом, сидит петух. Недовольный увиденным, склочно кукарекает.
– Знаешь, как они по-нашему кричат? – спрашивает Оганес и сразу же отвечает: – Цух-ру-ху.
– А по-нашему кричат «киклико».
– У вас, у грузин, все не как у людей.
– А у армян, значит, все как у людей, да? Сначала подумай, потом говори! – парирует Нугзар цитатой из любимого фильма.
Отсмеявшись, притихают. Долго, очень долго молчат. О том, как в деревне Нугзара была война. Как люди, покидая ее, отпирали хлева и крольчатники, чтобы живность не перемерла от голода. Как оставляли нараспашку двери домов – чтобы непрошеные новые хозяева их не выбивали. Заходи, живи, только не сноси.
Как Нугзар три дня пробирался к границе через хмурый непроходимый лес, потому что на дорогах беженцев грабили и убивали. Как тащил на себе труп брата – не захотел оставлять. Брату велели выкинуть сверток, который он вынес из отцовского дома, когда покидал его навсегда, выкинь – велели ему и ткнули прикладом в ребра. Он отказался, и его расстреляли. А когда он упал, сверток развернулся, и рассыпались веером семейные фотографии: грузинские дедушки и бабушки, акации в ботаническом саду, жаркий морской берег. Нугзар взвалил брата на плечи, нес три дня – через лес, через поле, через брод. Чтобы похоронить там, куда можно будет потом ходить – помянуть. Приехал к сестре в разных носках и с нарванным в поле букетом ромашек – не приучен был заглядывать в гости с пустыми руками, а последние деньги ушли на дорогу.
Оганес каждый раз порывается рассказать об этом своим гостям – и не может.
Нугзар преподает в школе физкультуру. Дети за глаза называют его ардж – медведь. Он действительно похож на медведя: большой, неповоротливый, косолапый. Дышит так, как нормальные люди храпят. Ученики его любят, но занятия часто пропускают. Нугзар их никогда не ругает – да и зачем ругать, малы еще, мозги неокрепшие, податливые. Учи, чему хочешь, научишь добру – будут добрые, научишь злу – будут злые.
Четырежды в год они с Мананой ездят к северной грузинской границе, к самой реке. На этой стороне – своя земля. На той – была своя, а теперь чужая.
На могиле брата цветут горные ирисы – нежно-лиловые, воздушные.
Здравствуй, дзамико
[25], вот и мы. Вот и мы.
Хачкар
За многие века хачкар
[26] старого Берда ушел в землю по пояс, ссутулился и покрылся ржавым мхом. Никто не знает и даже приблизительно не сможет подсказать, сколько ему лет. О его существовании не догадывались до той поры, пока в позапрошлом веке не случилось сильное землетрясение, обвалившее часть средневековой крепостной стены и то крыло Хали-кара, которое, перекрыв русло реки, собирало ее воды в неглубокое чистое озеро. Вот тогда и обнаружился хачкар – стоял в одиночестве в изложине двух скал, невредимый и неприступный, защищенный со всех сторон от ветров и вражеских стрел, крест на нем был простой и безыскусный, наугад прочерченный неумелой рукой того, кто так и не уразумел смысл своего оставляемого потомкам послания. Бердцы редко выбираются к хачкару – идти далеко и бессмысленно, уж лучше тогда в часовню наведаться – и путь ближе, и есть где от непогоды укрыться. Но Аваканц Мишик ходит к хачкару каждую неделю. Собирается он туда после полудня, доверив бакалейную лавку тринадцатилетнему помощнику портного Масису. Масис, хоть и расторопный малый, но торговать не очень умеет, потому Мишик старается навещать хачкар по вторникам – почему-то именно в этот день в лавке меньше всего народа. Перед тем как выйти, он смалывает хорошего кофе, отсыпает в бумажный кулек. Придирчиво выбирает сухофрукты: изюм, финики, чернослив. Набирает горсть шоколадных конфет – обязательно с разной начинкой. Сложив все в пакет, желает доброго дня Масису.
– Не волнуйтесь, справлюсь, – успокаивает тот его на прощание.
– Если бы думал, что не справишься, не оставлял бы на тебя лавку! – отвечает Мишик.
До хачкара добираться час с лишним. Аваканц Мишик проделывает этот путь много дольше. Ступает медленно, степенно, с радостным любопытством наблюдает Берд, примечая малейшие изменения в его облике: тут ветка у сливы поломалась, висит, цепляет безжизненными пальцами край частокола, там утиная возня – не поделили чего-то, ругаются вон, крякают. Разогнать или нет? Ладно, пусть сами между собой разбираются.
Мишик с готовностью приветствует каждого прохожего, обстоятельно расспрашивает о здоровье, интересуется последними новостями, рассказывает свои.
– Батоно Нугзар, по телевизору показывали медицинскую передачу. Придумали, говорят, новую операцию на глаза, сложная, но толк есть. Вдруг Оганесу тоже поможет.
– Зачем мне сложная операция, что я такого в этом мире увижу, чего раньше не видел? – не давая Нугзару рта раскрыть, колюче интересуется Оганес.
– Я смотрю, ты сегодня в превосходном настроении, Оганес-кери
[27]! – отбивает пас Мишик.
– Наблюдательный как никогда! – не остается в долгу старый Оганес.
– Так с кем поведешься!
– Хэх, собакин щенок!
– Вайме, что вы за люди такие! – встревает в их шуточную перепалку Нугзар.
– Сами не налюбуемся!
Расстаются, довольные друг другом донельзя.
По краю тротуара, пиная носом туфли камушек и напевая себе под нос, идет внучка Дидевананц Амбо.
– С работы возвращаешься, Епиме-джан? – вместо приветствия осведомляется Мишик.
– Угум, – соглашается Епиме.
– Смотри, какая красивая бабочка у тебя на плече сидит. Будь осторожна – улетит, и тебя с собой заберет.
Епиме смеется, прикрыв ладошкой рот. Мишик гладит ее по искристым волосам.
– Как там дед, поправился? Ходит уже?
– Угум.
– Хэх, Епиме-джан. Такая уже большая, а угумкаешь, как ребенок.
К хачкару ведет дорога-тропа – узкая и изломанная, словно линия жизни на ладони. По обе ее стороны высятся каменными сторожами неприступные утесы, глядят сурово и непреклонно темными глазницами гротов, позволяют пройти только тому, кто пришел с миром. В груди самой большой скалы зияет огромным провалом вырванное сердце – там Великанова пещера, пристанище тех, кто жил в оны времена. Мишик ребенком часто прибегал туда, взбирался по диковинно вогнутым каменным ступеням, стертым так, словно по ним, оставляя отпечатки своих гигантских ступней, много веков ходили перволюди. В пещере почему-то пахло горьковатым табачным дымом и свежезаваренным чаем с чабрецом. Мишик тщетно обшаривал все ее углы в поисках источника запаха, но потом привык и перестал. Он подолгу просиживал у самого входа в пещеру, свесив в пропасть ноги и задержав дыхание. «Если просидеть так триста ударов сердца и ни разу не моргнуть и не пошевелиться – великаны обязательно вернутся», – уверяла прабабушка Нубар. Он набирал побольше воздуха в легкие, прикладывал к груди ладошку, считал, беззвучно шевеля губами, медленно выдыхал, старался не моргнуть и не шевельнуться… Провалившись, страдал угрызениями совести – не справился, не смог. Ему казалось, что где-то там, за горизонтом, плечом к плечу стоят молчаливые и забытые всеми великаны – и курят длинные чибухи
[28], ожидая того часа, когда кто-то из детей усидит на пороге пещеры положенные триста ударов сердца. Он верил, что видит за дальней линией гор кончики их подпирающих небеса колозов
[29]. Дым от длинных, выдолбленных из грушевого дерева чибухов собирался в душные облака, которые потом подолгу дождили, превращая в непроходимую топь пшеничные поля. В великанских их бородах запутался северный ветер, и, как только они принимались их расчесывать, он вырывался на свободу, и тогда наступала долгая и холодная зима. Так перед сном ему рассказывала прабабушка Нубар.
